Владимир Карпов - Обратной дороги нет Страница 13

Кто знает: может, противник заметил нас, когда резали проволоку, и теперь затаился в траншее? Подползешь к ней, миг — и ты в лапах фашистов.

Трудно, очень трудно заставить себя ползти к этой темной щели впереди!

Если нас не обнаружили, мне нужно обязательно попасть в промежуток между двумя часовыми. А где они? Разве увидишь их в темноте, да еще лежа, когда глаза у тебя над самой поверхностью снега?

Это длится несколько секунд, но борьба с собой в такие секунды очень тяжела. Я достаю гранату и ползу к траншее, до нее метров тридцать. Ползу с остановками, прислушиваясь, может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Ничего не слышно.

Вот кончилась гладкая поверхность, перед глазами комья и бугорки — это бруствер. До траншеи не более двух метров.

Осторожно приподнимаюсь на руках, смотрю вправо и влево, не торчит ли поблизости каска? Нет. Преодолеваю последние метры и заглядываю в окоп. Граната наготове, кольцо в зубах.

Траншея до ближайших поворотов пуста — это метров десять. Не поднимаясь высоко над землей, перескакиваю через траншею и уползаю к темнеющим кустам.

Ракеты вспыхивают позади меня. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.

Вторую траншею преодолеть легче. Здесь часовые стоят реже и службу несут менее бдительно. Слышу, как недалеко кто-то колет дрова. Спокойно разговаривают около блиндажа. Отползаю в сторону и продолжаю углубляться в тыл. Вспышки ракет все дальше и дальше. Уже нет необходимости двигаться ползком. Поднимаюсь в тени дерева. Осматриваюсь. Опасности нет. Намечаю место следующей остановки, просматриваю все, что встретится на пути, и, пригнувшись, перебегаю туда. Это называется «идти скачками».

Вскоре мне попалась наезженная дорога. Я просмотрел ее в оба конца и, никого не обнаружив, пошел по ней вправо. Помню, справа должно быть шоссе на Витебск. Еще изучая карту, я решил выйти к этому шоссе: оно будет надежным ориентиром.

Пройдя с километр, увидел на дороге что-то движущееся навстречу. Я свернул. Присел в придорожных кустах. Через несколько минут проползли груженые сани. Из ноздрей лошади белыми струйками выбивал пар. Ездовой, весь в инее, шел рядом с санями. В другое время он непременно стал бы «языком», но сейчас трогать нельзя.

Так, уступая дорогу всем встречным, продвигаюсь к шоссе.

Вот впереди зачернела деревня. Не доходя до нее, останавливаюсь. Идти напрямик, не зная, что делается в деревне, опасно. Обходить по сугробам тяжело и займет немало времени. Как быть?

Вспоминаю карту, которую изучал, стараюсь припомнить, что мне говорил об этой деревне начальник разведки дивизии. Ничего определенного вспомнить не могу. Вглядываюсь в темный ряд домишек: они выстроились с обеих сторон дороги, загадочные, под белыми шапками снега. На дороге — ни души.

Бывало, подчиненным я внушал, что в любой неясной обстановке есть незначительные на первый взгляд признаки, по которым можно разгадать ее. А сейчас передо мной деревня, и я не могу обнаружить такого признака. Ночь, все спят. Часовых не видно.

Подхожу ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но как я ни напрягаю зрение, в темноте, да еще на расстоянии, провода эти увидеть не могу. Однако, подойдя, замечаю: в некоторых окнах сквозь маскировку пробиваются узенькие полоски света. Вот он, признак! Этого достаточно. Едва ли местные жители будут сидеть со светом в глухую ночь, обычно в прифронтовой полосе с наступлением темноты вообще не зажигают света. Значит, деревню нужно обходить.

Идти целиной тяжело. Становится жарко, пот катится из-под шапки.

Обогнув деревню, выбираюсь на большак. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячусь от них, поглядываю на часы: очень медленно продвигаюсь. Так до рассвета не доберешься. Надо что-то придумать.

Кажется, выход найден. Я снял свой белый наряд, закопал у приметного дерева — пригодится на обратном пути. Вышел к дороге и стал высматривать сани, в которых не было бы немцев. Вскоре такие показались. Закутавшись в тулуп, одинокий ездок, видно, дремал, лошадь шла шагом.

Я окликнул хозяина лошади и, не боясь за свой акцент, стал говорить с ним на русско-немецком языке, дополняя слова жестами.

— Нах Витебск?

— Да, на Витебск, господин офицер. Он принял меня за офицера.

— Их бин каине офицер, их бин ефрейтор, — сказал я на всякий случай правду. Забрался в сани, поехали. Чтобы немного согреться и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в санях, а хозяину приказал:

— Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать — понимаешь?

— Понимаю, чего же не понять… Спи, коли хочется, — ответил мужичок.

Я лежал в сене и следил за дорогой. Да и за хозяином лошади надо было присматривать. Кто знает, что у него на уме. Одинокий дремлющий фашист — заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.

На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращается в улицу, я заметил шлагбаум и танцующую около него фигуру промерзшего гитлеровца. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это в мои расчеты не входит.

— Хальт! — скомандовал я вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Мужичок послушно продолжает свой путь. А я ухожу с шоссе и тихими заснеженными переулками углубляюсь в город.

Витебск еще спит. Из труб поднимаются слабые дымки.

Где-то здесь, в этом скопище домов, нужная мне квартира, там меня ждут. Им сообщили по радио, что я вышел.

Считаю улицы. Моя — четырнадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома. Многие сожжены или разрушены бомбежкой. Черные проемы окон смотрят угрюмо.

Пересек десятую улицу и вдруг с радостью читаю на угловом доме название нужной мне «штрассе». Значит, в пригороде я обсчитался на три улицы. Это не беда, главное, найдена та, что нужна.

Отыскал дом номер 27. Вхожу в чистый освещенный подъезд. Квартира на первом этаже. На всякий случай кладу руку в карман, на пистолет. Может, пока я шел, здешних разведчиков открыли и сейчас за дверью засада?

Негромко, чтобы не разбудить соседей, стучу в дверь. Через минуту женский голос спрашивает:

— Кто там?

Стараясь картавить, «под немца», говорю пароль:

— Я пришел от гауптман Беккер, он имеет для вас срочная работа.

Дверь отворяется, и женщина говорит мне отзыв:

— Во время войны всякая работа срочная.

Я вошел в коридор. Заперев дверь, хозяйка подает мне руку, говорит шепотом:

— Проходите в комнату, товарищ. — Ив сторону: — Коля, это он.

Только теперь я замечаю в конце коридорчика мужчину лет сорока. Он подходит, пожимает мне руку, представляется:

— Николай Маркович.

Я снимаю шинель, хочу повесить ее на вешалку, но хозяйка останавливает:!

— Здесь нельзя.

Она уносит шинель в комнату.

Мы садимся к столу, и я украдкой рассматриваю этих скромных, смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, видятся с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы разведчику, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти.

Николай Маркович весело смотрит на меня и говорит:

— Быстро добрались. Я думал, придете завтра.

— Спешил. Переждать до следующей ночи негде, обнаружат, да и холод собачий — окоченеешь.

— Надюша, — спохватился хозяин, — организуй-ка чаю и того-другого-прочего, промерз человек.

Хозяйка уходит на кухню, а мы сидим и не знаем, о чем говорить.

Ну как там, на Большой земле? — спрашивает Николай Маркович.

— Да так, вроде все в порядке, воюем.

Меня кормят и угощают «другим-прочим». Сразу становится тепло. Промерзшее тело расслабляется, и я впервые за все это время чувствую усталость.

Николай Маркович поднялся.

— Мне пора. А вы укладывайтесь спать. Набирайтесь сил. Вечером в обратный путь.

Он уходит на службу, а я ложусь спать. Слышу, как под окнами иногда топают немцы, до меня доносится их резкий говор. Далеко, по ту сторону фронта, командующий, занятый делами, порой, наверное, думает, принесу ли я чертежи. Если они ему так нужны — будет наступление, догадаться нетрудно. Это особая честь, когда доверяют такую строжайшую тайну. Случись со мной беда — ни за что не скажу, зачем сюда пришел. Пусть хоть на куски режут!

Чуть начало смеркаться, я собрался «домой». Фотопленку Надежда Васильевна зашила мне в воротник под петлицу. А подлинники лежат где-то в сейфах, под охраной часовых, и никто из гитлеровцев не подозревает, что копия их схемы обороны на пути в штаб Красной Армии.

Чтобы попасть сюда, мне понадобилось около семи часов. Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи я могу быть у своих. Однако спешить сейчас нельзя. Переходить линию фронта придется попозже — часа в три ночи, когда часовые утомятся, хорошенько промерзнут и никто не будет слоняться по обороне.