Юрий Гончаров - У черты Страница 13

Говоря, Корчагин все время неотрывно смотрел в глаза Антона. Казалось, он даже ни разу не моргнул. Во взгляде его, цепком, проникающем в самое нутро Антона, было что-то гипнотическое, не поддаться под таким взглядом, не согласиться, с тем, что внушают, что от тебя хотят – невозможно.

– Значит, возражений нет, я тебя в список курсантов вношу! – и Корчагин, как с волейболистками, положил свои ладони плашмя на красную ткань стола.

– Все, можешь быть свободным… Да, про завтрашнее собрание знаешь? – спросил он, когда Антон уже сделал движение подняться со стула, как бы спохватываясь, что едва не забыл напомнить Антону о таком важном деле.

– Знаю, прочитал сейчас объявление. А кто будет делать доклад?

– Лектор обкома партии. Собрание открытое, для всей молодежи. Скажи в своем классе товарищам, пусть приходят все. Вопрос о бдительности касается каждого. Видишь, что в стране происходит? С победами социализма враги подняли голову. Долго таились, скрывали свою ненависть, надеялись, советская власть рухнет сама, не удержится. Да просчитались. Уже двадцать лет после революции прошло, и советская власть только крепнет. И разруху победили, и тяжелую индустрию создали, и колхозное производство на ноги встало, оснащается машинами, растут урожаи. А дальше советскую власть и вовсе никакой силой не свалить. Полная поддержка трудящихся внутри страны, пролетариев всего мира. Вот и полезла всякая нечисть изо всех щелей – дать последний и решительный, пока еще есть хоть какие-то надежды на реставрацию прежних порядков. Сейчас у всех советских людей задача одна: железная сплоченность в ответ на происки врагов. Крепить ряды. Высочайшая бдительность. Везде, на любом участке беспощадно разоблачать запрятавшихся двурушников, выжигать каленым железом всех, кто хоть чем-то старается содействовать врагам. Срывать маски с тех, кто притворяется «своим», даже в стахановцы, в ударники труда пролезает, а в душе – Иуда, зубами от ненависти ко всему советскому скрипит. Обо всем этом и поговорим подробно на собрании. Все вы тут в школе, конечно, ребята развитые, но лишний раз азы политграмоты напомнить не мешает…

В просторном вестибюле, школьных коридорах зазвучала громкая трель электрического звонка.

Только уже за своей партой Антон отключился от гипнотического воздействия немигающих желто-коричневых глаз Корчагина, его дружеской ласковости, его напористой речи, и, с трезвеющим сознанием, задал себе вопрос: а почему это Корчагин стал говорить с ним о курсах вожатых, о том, каким соблазнительным может получиться у него будущее лето – именно сейчас, накануне собрания? Ведь курсы еще не скоро, можно было бы о них и потом. Уж не в надежде ли, не с намеком на то, что как сказал Корчагин волейболисткам, и от него должна последовать «отдача»? Может, райкомовский инструктор просто подкупал его, Антона, перед голосованием, льстивыми уверениями в его надежности, радужными перспективами, которые, конечно, соблазнили бы любого?

13

До первой «оттепели» хрущевских пятидесятых годов было еще далеко, даже не доносились ее начальные, робкие дуновения, еще во всей силе существовал страх произнести громко смелое слово, своих же собственных, неположенных мыслей, приходящих в голову, но Антон уже в ту пору, как и абсолютное большинство в стране, отчетливо понимал, что государственное здание представляет лишь красивый фасад, за которым многое тоже является лишь бутафорией, не более как только вывесками зачастую с совсем обратным содержанием, и в целом вместо подлинной, настоящей жизни играется спектакль – с вымуштрованной «массовкой», разного уровня талантливости актерами на видных ролях, под общим руководством государственных режиссеров, среди которых, как в театральном искусстве, есть большие, крупные, наподобие Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова, а есть и маленькие, всего лишь клубного масштаба.

Инструктор райкома комсомола Корчагин тоже был режиссером – с поручением по разработанному сценарию провести в школе собрание, главной целью которого было исключение из комсомола Аркадия Карасева. Корчагин старался, как только мог, в меру своего умения и способностей, используя опыт других режиссеров и других подобных собраний, и многое у него получилось, многое ему удалось.

Доклад лектор обкома партии прочитал минут за двадцать. Именно прочитал – громко, внятно, не сбиваясь, с машинописных листков. Вряд ли доклад был написан им самим, доклады на такие темы лекторы даже обкома партии сами не пишут, скорее всего текст был составлен, отредактирован целой группой лиц, специальной комиссией, проконтролирован и утвержден другой группой, другой комиссией, из лиц выше и значительней по должностям и положению, а может быть, даже получен из Москвы, где с ним было проделано то же самое – чтобы на собраниях по всей стране звучало именно то, что нужно, без всякой, хотя бы даже самой малейшей, отсебятины. Антон был прав, разговаривая с Наумом Левиным возле повешенного объявления: в докладе только повторялись фразы, что ежедневно слышались в передачах радио, можно было прочесть в каждой газетной статье.

Собрание проходило в самом большом школьном зале, музыкальном, с люстрами под высоким потолком. Обычно в вечерние часы, когда в этом зале происходили учебные занятия, репетиции будущих самодеятельных концертов, включали одну, в крайнем случае – две люстры. Сейчас горели все четыре, заливая зал ярким светом.

Наум действительно только открыл собрание, потом сел за столом президиума на крайнее место, а центральное занял Корчагин.

Лектор на музыкальном пюпитре, поставленном для него взамен трибуны, собирал и складывал в стопку свои листки, а Корчагин поднялся и спросил у зала: какие есть вопросы?

Последовало молчание.

– Давайте, ребята, не стесняйтесь, с лектором нам повезло, человек эрудированный, подготовленный, ответит на любой ваш вопрос.

Зал продолжал молчать.

– Неужели не о чем спросить лектора? Тогда переходим к следующему пункту повестки дня. У кого есть какие суждения? Мнения? Может, кто хочет высказаться? Ведь от услышанного возникает столько мыслей, столько чувств…

Зал молчал.

Чей-то голос в глубине негромко произнес:

– Все ясно. Можно расходиться.

– Как расходиться?! Собрание только началось, а вы уже – расходиться! – рассердился и вскипел Корчагин. – Просто не раскачались еще, туговаты вы на раскачку. Будут вопросы. И суждения, мнения будут. Вот товарищ Кабаков, я вижу, хочет что-то спросить, – и Корчагин показал рукой в задние ряды. – Или сказать что-то хотите, товарищ Кабаков, взять слово? Выходите сюда, к столу, чтоб вас все видели.

С появлением у стола Кабакова, собственно, и началось то собрание, что было назначено райкомом, которое Корчагин деятельно, энергично, обдуманно и спланировано готовил все последние дни.

Кабакова Антон не знал. Да его и мало кто знал из находившихся в зале. В начале учебного года, месяца полтора назад, ради более равномерной загрузки учащимися городских школ в школу Антона влили до сотни новых учеников, создали из них классы, и вместо двух параллельных, как прежде, получилось по три, даже по четыре: три восьмых, три девятых и четыре десятых. Кабаков, плотный, рыжеватый. Под своей естественный цвет – в таком же рыжеватом, ворсистом спортивном костюме. На куртке – несколько спортивных значков: ГТО, ПВХО, «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский всадник».

Он вышел уверенно, походкой крестьянского парня, слегка развалистой, тяжеловатой. В такой же манере – тяжеловато, основательно, стал, словно желая надежно врасти в пол, в то место, на котором остановился. Куда деть свои руки – он не знал. Сначала заложил их за спину, потом опустил вдоль тела, но получилась стойка «смирно», он почувствовал, что она неестественна, не годится – и снова отправил руки за спину.

Но говорить он был не мастер. Минуты три он сбивчиво, косноязычно повторял фразы из доклада лектора, что долг каждого честного советского человека, каждого патриота беспощадно разоблачать врагов, выискивать их везде и тащить на суд народа, который они хотели отдать опять в рабство капиталистам. Потом он так же косноязычно сказал, что должен был сказать, что было для него запланировано. Ему непонятно, сказал он, поведение таких людей, которые не желают, уклоняются заклеймить уже разоблаченных врагов, и при этом хотят оставаться в комсомоле, как будто гнилой либерализм, примиренчество с наймитами иностранных разведок совместимо с пребыванием в комсомоле, не исключают друг друга. Он молодой комсомолец, сказал Кабаков, он еще не знает, а полностью марксизм-ленинизм он еще не изучил, но он убежден, что так не может и не должно быть. Или твое место с врагами, раз они у тебя не вызывают гнева и желания с ними расправиться по заслугам, или уж будь к ним беспощаден – и тогда оставайся в комсомоле. Такие непонятные, двурушные комсомольцы в нашей школе есть, сказал Кабаков, кто именно – указать он не может, в школе он совсем недавно, с первого сентября, раньше он учился в другой, но он слышал, что такие есть.