Олег Сидельников - Пора летних каникул Страница 13

— Забыл, что ли? У меня сегодня утреннее представление. И потом Вильку на работу устраивал. Порядочек.

— В полчаса все сделалось, — подтвердил Вилька. — Раз, два — и в дамках. Разрешите представиться: Вилен Орлов, будущий… впрочем, насчет будущего… будущее покажет. — Оглянувшись, добавил, понизив голос, чтобы мама не услышала — Сперва на фокусника учиться предложили — из внимания к моей прежней специальности, но я — наотрез. Хватит с меня фокусов.

— Что про войну слышали?

— Так, краем уха, — Вилька небрежно махнул рукой. — Решили немчики схлопотать по морде…

Глеб перебил:

— Говорят, наши на Варшаву двинули…

— Заливаешь!.. Вот это да!.. Кто говорит?

— Кто-кто! Люди говорят.

Тут я им дал такого раза, что они только ахнули.

— Ребята, — сказал я тихонько (чтобы мама не услыхала), — я ухожу на фронт. Добровольцем.

У Глеба и Вильки сделались такие несчастные физии, что даже жалко их стало.

— А как же мы? — Глеб походил сейчас на ребенка, у которого отняли любимую игрушку. Вилька все еще стоял, разинув рот.

— Что — вы? Никому не запрещено записываться в добровольцы. Пошли вместе, а, ребята?!

Глеб задумался. Неужели трусит? Вот это номер! Сомнения на этот счет развеял Вилька. Сказал, виновато улыбаясь:

— Нам, понимаешь ли, Юрка, нельзя. Из московского управления госцирков авизовка пришла: тридцатого быть в Минске… Так-то вот, друг, расстаемся.

Он вздохнул, повертел в руках кепку и вдруг с радостным возгласом подбросил ее к потолку.

— Эврика!.. Эврика, мальчики!.. Все ясно, как апельсин. Не суждено Вилену Орлову крутить тройной стрикасат с пируэтом. Вилен Орлов записывается в добровольцы.

— Вилька! — взмолился Глеб. — Вилька!..

— Вопросы только в письменном виде и желательно на гербовой бумаге.

— А как же я?! — На Глеба больно было смотреть. — Ребята… Это нечестно. Сами на войну, а на товарища плевать? Друзья называется.

— Чудило! Топай с нами.

— Не могу, ребята. Если я уйду — номер развалится.

— М-м-да… дела, — Вилька поскреб затылок. — Как говорят в городе Одессе, факир был пьян — фокус не удалей.

И тут-то меня осенило. Номер развалится! Ну конечно, развалится. Еще как развалится! И хорошо, что развалится.

— Глебчик, — я прямо-таки ликовал, — Глебчик, сколько гавриков выступает в вашем номере… Десять? Прекрасно. И все такие хорошие парни — здоровяки, молодые, симпатичные, все призывного возраста. Должно быть, командир отделения от радости по воздуху летать станет, получив под свою команду таких натренированных красноармейцев… Уловил намек, Глебушка? Нет, не-тути больше вашего роскошного аттракциона! В армию его призовут…

Громовое «ура!» потрясло коттедж. Мама заглянула к нам, покачала головой, мол, большие, а ума маловато.

— Извините, Анна Петровна, — расшаркался Вилька, — это от полноты чувств. В честь победы.

Мама улыбнулась — грустно, участливо.

— Ветрогоны. Все вам трын-трава. Кровь льется, а вы — «ура!». Не знаете, что такое война.

Радостно галдя, мы поспешили обрадовать ее:

— Не знали — теперь узнаем!..

— Понюхаем пороху…

— Повоюем, Анна Петровна!

— Слава богу, — сказала мама, — слава богу, не повоюете. Не дойдет до вас очередь.

Я открыл было рот — сказать все, но Вилька дернул меня за рукав. Мне вдруг стало очень грустно. Представилась такая картина: я потихоньку сбегаю на войну… Нет, дальше даже воображать не хотелось. Как все-таки в жизни все трудно устроено. Вот мама, например. Отчего она так спокойна? Эгоизм заедает. Сын не дорос до призыва — вот и хорошо… Шиша — не дорос!

Мама ушла. Вилька швырнул свой пиджак на кровать, проговорил с заговорщицким видом:

— Порядочек! Мальчики, вношу рационализаторское предложение: двинули в военкомат…

Как раз в этот момент распахнулась дверь и ввалился Павка Корчнов — сухощавый, взволнованный, в желто-черной полосатой футболке с закатанными рукавами.

— Ребята, — сказал он хмуро, — плохи наши дела… Да нет, не на фронте. Личные наши дела горят. Голубым огнем пылают… Был в военкомате — ужас что творится! Народу — невпроворот. Песни, пляски, рев, а главное — не берут. Это же фельетон для «Правды»! Человек хочет воевать, а ему — кукиш. Поняли? — Тут он только заметил Вильку, смутился. Но я ему все объяснил, мол, циркач и прочее. Павка опять за свое — Не берут — и все! Рано, говорят. Не обучены, говорят. В общем — бред. Но я нашел выход. В нашем классе одиннадцать ребят, так сказать, отделение. Подадим коллективное заявление.

У Павки и в мыслях не было, что кто-то не захочет в его отделение. Даже Зильберглейта записал, хотя у того очки в палец толщиной. Впрочем, о каких очках речь? Привяжи их веревкой, чтобы не падали — и все. У японцев, говорят, все поголовно в очках. А воюют — дай бог каждому. И все же мы им приложили.

Павка — человек дела. Он вытащил из кармана штанов заявление нашего класса, приписал фамилию Вильки. Рядом с нашими подписями он делал аккуратные пометки: «Комсомолец с 1939 г… с 1940 г.». Потом он взглянул на Вильку, и тот сказал:

— Пиши: беспартийный большевик.

Потом Павка свернул заявление в трубочку и сказал на прощание довольно гнусные слова:

— Честно если, — на вас не очень надеялся. Но вы — молодцы. Спасибо, ребята.

— Дурак, — обиделся Глеб и плюнул в окно.

— Дурак, — согласился Павка. — Рад, что дурак. Он был очень честный, Павка Корчнов.

Еще раз сказав «спасибо», Павка бросил уже в дверях:

— А в городе что делается! Сплошные митинги и очереди за макаронами. Вот кретины! Макароны…

И убежал.

Мама нас накормила чем-то: А затем пришел участковый уполномоченный, и мы отправились рыть щель. Пришел с работы папа, взялся за лопату. Покопал немного, сказал вроде бы невзначай:

— Все-таки это безобразие. Не берут. Понимаете, не берут. У меня такое впечатление, что специалисты — не люди… Хамство!

Глеб тут и брякнул:

— Всех не берут. Нас тоже не берут. Это же фельетон, Антон Васильевич, форменный фельетон!..

Папа улыбнулся, и я понял: он хоть и не возмущается, но рад тому, что нас не берут.

Мы вырыли в саду щель, покрыли ее сверху ветвями, засыпали землей. Папа сказал «лады» и велел нам идти в дом. Он принес бутылку шампанского. Мы выпили. После чего он сказал:

— Ничего страшного.

И стал рассказывать об империалистической войне и о гражданской. Все это я много раз слышал, но Вилька с Глебом — впервые. Папа очень хорошо рассказывает. Как он наступал в Галиции и как драпал оттуда, как шли бои за Перемышль. Даже самое страшное папа рисовал весело. Получалось так, словно война — самая веселая штука на свете. Папа швырнул хама штабс-капитана в котел с чаем. Военно-полевой суд вот-вот приговорит вольноопределяющегося А. В. Стрельцова к расстрелу. Но вот появляется поручик князь Клембовский — и все улаживается. Полковой козел с позолоченными рогами, Гришка Распутин, на смотре боднул в зад генерала Бодяго. Беляки подорвали железнодорожное полотно, и бронепоезд, на котором папа был комиссаром, оказался в лапах врагов. Они стучат прикладами по башне, орут «Сдавайтесь!», «Конец!», как вдруг со свистом, и гиканьем выскакивает каша конница…

И мама рассказывала. О революциях. Отец ее — литейщик с Путиловского — всей семьей собрался к царю, девятого января. Мама тогда девчонкой была, и казаки ее не тронули. А дедушке и сыновьям его досталось крепко. Дедушка вскоре умер — легкие ему отбили нагайками со свинчаткой. И оба сына умерли: одного пикой проткнули, другого конями затоптали.

Зато в февральскую революцию отыгрались рабочие и на казаках, и на жандармах. Усы им рвали, в грузовики швыряли, раскачав за руки-за ноги. Опять-таки получалось весело.

— Иду я по Невскому, — рассказывает мама, — а возле Казанского собора народу видимо-невидимо. Дым, огонь — Окружной суд горит. Люди плачут от радости, смеются, у всех красные банты на пальто… А когда Октябрьская революция произошла, я в Пассаже работала. Возвращаюсь ночью домой на Васильевский остров, а мосты разведены. Матросы под козырек: «Простите, барышня, но сегодня наша, большевистская, революция. Не обессудьте».

«Так ведь была уже революция», — говорю им.

«Была, — отвечают и смеются. — Была, верно. А это новая…» И тут как затарахтят пулеметы… Крик, шум… Кинулась я к Дворцовой площади, а там бог знает что творится!.. Народ в Зимний валит, девочки из «батальона смерти» ревут. Я — бегом к подруге. Переночевала. А утром — Советская власть…

Очень все просто было в их рассказах. Но я-то понимал. Они потому не волнуются, что я не дорос до призыва. То-то будет переполох, когда они найдут мою записку! Жалко мне папу и маму, но что поделаешь. Не каждый день война случается, надо пользоваться моментом.

Вечерело. Глеб с Вилькой собрались на работу. Мы послушали напоследок радио. Гремела музыка, но сообщений насчет взятия Варшавы не передавали.