Кипхардт Хайнар - Герой дня Страница 13

Вилле приказал немедленно отвязать пленного. Мальчишка упал в горячую золу и стоял теперь перед Вилле - голый, лицо и шея в ожогах. Светлые волосы обгорели, изо рта течет кровь. Круглое заплаканное лицо распухло, тело судорожно вздрагивало. Мальчишка отчаянно старался унять дрожь, но не мог.

Пытаясь успокоить его. Вилле положил ему на плечо руку и дал плиточку шоколада. Затем через переводчика задал несколько деловых вопросов относительно численности партизан и их местопребывания и пообещал отпустить мальчишку, если тот ответит. Пленный смотрел на обер-лейтенанта точно на диковинного страшного зверя. Глаза у него были большие, светлые и - спокойные. Лицо беспрестанно дергалось, видимо непроизвольно, а глаза оставались спокойными. Взгляд их пронизывал Вилле насквозь. Он приказал повторить вопросы еще раз, и мальчишка ответил, что вчера партизаны прошли через Требловку, а больше он ничего не знает, ведь он нездешний, из Рыльска, приехал в Требловку к тетке, он согласен работать в Германии, он хороший работник. Говорил он захлебываясь, с какой-то поющей интонацией, неотрывно глядя на Вилле и гримасничая, а когда упомянул про работу, даже бицепсы напряг. Вилле кивнул и велел перевести, что в Германии ему будет неплохо и что сейчас ему дадут банку тушенки и перевяжут раны, пусть только он перестанет врать и тем самым докажет, что действительно заслуживает спасения. Пока переводчик говорил, Вилле, наблюдая за мальчиком, многозначительно потрогал кобуру пистолета. Мальчик покосился сперва на власовцев, потом на дерево с повешенными, сунул в рот кусочек шоколада и несколько раз лизнул окровавленную губу. «Словно лягушка или ящерица», - подумал Вилле. Ему показалось, что мальчик принял решение. Да, принял, но какое! Он неожиданно бросился на обер-лейтенанта, едва не сбив его с ног, так что Вилле не оставалось ничего другого, как выхватить пистолет и выстрелить. Прямо в тощий живот. Дважды. Скорченный труп сжимал в кулаке половину шоколадки.

– Сразу видно, маловато у вас опыта в обращении с этими, - ухмыльнулся бритоголовый власовский атаман и выплюнул папироску.

Вилле повернулся к нему спиной и в двух шагах от себя увидел Рудата.

– Ужасно, - сказал Вилле. - Ужасно сознавать, что застрелил подростка, школьника.

– Дело привычки, - заметил Рудат. - Способности человека безграничны, чему он только не научится!

– Но что мне было делать, Рудат? Я ведь только хотел спасти мальчишку.

– Я никому не скажу, господин обер-лейтенант. - И Рудат заковылял вслед за солдатами, которых этот эпизод заинтересовал лишь постольку, поскольку они смогли урвать пару тачек для перевозки собственного барахла. В тачках лежали вещи повешенных женщин: постельное белье, кастрюли, ходики.

Вилле испытал своего рода спортивное удовлетворение, когда его рота первой вышла на окраину Требловки, опередив подразделения с транспортом и тяжелым оружием. Он подал дымовые сигналы и в одиннадцать ноль-ноль распорядился занять позиции на глинистых высотках. Вот она, Требловка, центр партизанского края - белая, освещенная полуденным солнцем. Эта довольно большая деревня лежала в безлесной лощине. Приветливые строчки белых домиков, прерываемые огородами и небольшими садами, тянулись вдоль узкой речушки и пыльного проселка из одного конца лощины [81] в другой. Белизна мазанок была самых разных оттенков, как заметил Вилле в бинокль. Голубоватая, розоватая и зеленоватая белизна нежнейших тонов. Там, где возле темно-зеленых дверей по стенам вился виноград или шпалерные деревца, он даже различил брызги бело-зеленого лизола и бело-сиреневой марганцовки, которые использовались для опрыскивания. Симфония белизны, подумалось Вилле, жизнерадостная, легкая, опрятная. Он открыл блокнот и записал насчет глубокой внутренней связи, объединяющей нежные звуки первых детских словечек с нежной чистотой белизны, каковая не есть цвет в физическом смысле, скорее, это намек на цвет, который соотносится с любым цветом как предвестие наслаждения с самим наслаждением, что опять-таки присуще и инстинктивным детским звукам.

Эта внешне мирная, спокойная деревушка, это партизанское гнездо чем-то и раздражало и необычайно манило Вилле. Ему так и хотелось ворваться туда, покорить ее, сломать. Без всякой связи он вдруг вспомнил соблазн, охватывавший его в детстве при виде огня, страстное желание потушить огонь, залить его. Забыв обо всем, Вилле мечтательно заключил, что над деревушкой висит зловещая тишина, как перед взрывом, когда слышится только тиканье часового механизма. Улицы, проулки, дворы безлюдны, окна и двери, невзирая на зной, плотно закрыты.

На близлежащих высотках одна за другой вспыхнули ракеты - условный сигнал был подан.

Фюльманш медленно летел над деревней в одном из самолетов-разведчиков, сообщая пехотным подразделениям, какие участки им надлежит прочесать. Всех лиц женского пола он приказал препроводить в школу, всех лиц мужского пола - в машинный сарай бывшей МТС, разумеется при условии, что они предъявят документы, выданные германскими властями, и не имеют при себе оружия. Встретив какое бы то ни было сопротивление, пехота обязана отойти на заданный рубеж, предоставив действовать танкам и огнеметам.

Рота Вилле получила приказ прочесать ближайшую к высоткам северо-западную окраину деревни.

Вилле проинструктировал свои отделения и едва распорядился насчет охранения, как появился Умфингер с истребительной командой.

– Чтобы помочь вам в допросах, господин обер-лейтенант, - пояснил Умфингер. - Для моих людей языковых трудностей не существует.

Четверо молодчиков с наглой ухмылкой вылезли из бронетранспортера с большими красными крестами на бортах, специально и не без шика оборудованного для ведения допросов. Патент Умфингера. Все четверо были смазливые молодые парни в элегантных мундирах и свежем белье. Пижонство привело их к тому, что они стали похожи как две капли воды. Одинаковые узкие бриджи, одинаковые прекрасного покроя сапоги, одинаковые светлые усики, одинаковые желтые футляры с инструментом, наподобие сумок для гольфа. Умфингер, со своим перебитым носом и бесформенными ушами, выглядел на их фоне особенно неряшливым и безобразным. Видно, он большой любитель контрастов. Парни как на подбор - стоят за спиной Умфингера, щерят в улыбке ровные белые зубы, словно позируют для рекламы.

В этих молодчиках было что-то зловещее, наводидщее жуть и вместе с тем фиглярское, вызывавшее у Вилле внутренний протест. В глубине души он не желал иметь с ними ничего общего и намекнул Умфингеру, что как боевой командир отвечает за применение любых жестких мер, необходимых с военной точки зрения, но при всей готовности к сотрудничеству - буде в нем возникнет нужда - считает нецелесообразным брать действия Умфингера под свою ответственность. Умфингер ни слова не понял и объявил, что ребята у него - первый сорт, и машина любо-дорого смотреть, и что благородные металлы в случае обнаружения надлежит сдавать ему, Умфингеру, а [82] уж он переправит их куда надо. После этого он вытер платком потную лысину и обернулся к хлыщам с кожаными сумками: - Эй вы, полезайте в машину!

Вилле бросил взгляд внутрь бронетранспортера. Там все живо напоминало операционную: пронзительно-яркие передвижные дампы, белая кожаная кушетка, положение которой можно было менять с помощью гидравлического привода. Умфингер включил небольшой аппарат - как выяснилось, магнитофон - и воспроизвел свой разговор с Вилле, закончившийся диким женским воплем, нестертым остатком прежней записи. Вилле передернуло, он сразу вспомнил, как десятилетним мальчиком побывал с отцом на бойне: прямо под ногами валялись огромные - с кулак - уже остекленевшие коровьи глаза. Его стошнило, а отец успокоил: животных, мол, приходится забивать и никуда от этого не денешься.

Вилле сказал себе, что новый порядок появляется на свет в слизи, крови и нечистотах - совсем как человек. И постарался запомнить эту формулировку, чтобы позднее записать ее. Потом отдал приказа вступить в деревню.

В самолете, на высоте примерно тысячи метров, Фюльманш жевал хрустящие хлебцы с сыром «жерве» (последний раз он ел в Хабровке) и наблюдал, как мертвая деревня начинает оживать, словно по мановению его руки. Словно он, Фюльманш, ворошит муравейник незримыми щупами - из белых мазанок тут и там хлынули живые существа, растерянно мечущиеся насекомые, а незримая сила собирала их в кучки и гнала двумя потоками - к школе и к машинному сараю МТС. Бесшумный механизм, придуманный им, управляемый им, пробуждал в нем возвышенные «океанические» чувства - он так именовал их, потому что любил море.

Рудат попал в одно из отделений, которые оцепляли и обыскивали дома, выгоняя на улицу жителей. В основном это были женщины, дети, старики и калеки, и едва ли в них можно было заподозрить партизан-подпольщиков. Они покорно сидели на своих узлах, завернув в одеяла кое-какую утварь и провизию, по пятнадцать - двадцать человек в комнате, люди из Требловки и окрестных деревень. При появлении солдат они вставали, поднимали руки и, если им приказывали, складывали ладони на затылке. Среди них были трех- четырехлетние малыши, подражавшие матерям и дедам. Как взрослые, торопливо, стараясь не привлекать внимания, они шли мимо пулеметчика, который стоял у двери и покрикивал: «Давай, давай!» - или молчал, как Рудат, механически помахивая рукой и сознавая в душе, что этим жестом посылает людей на бойню. Кое-кто мимоходом замечал пузыри у него на щеке, обожженной о кожух пулемета в ту ночь на Сейме. Он спрашивал себя, почему эти люди подчиняются, почему они покорны, и думал, что с него хватит, пора кончать, пока не поздно, но как это сделать, когда рядом торчит то Цимер, то Умфингер, то пухлый штудиенратовский отпрыск? И он все выгонял, выгонял из домов людей, чтобы их разбили на группы и чтобы Умфингер подыскал подходящих кандидатов для своей «санитарки».