Александр Верховский - На трудном перевале Страница 13

Напротив хозяйки на диване с чашкой чая в руках сидел пожилой человек с седеющими волосами бобриком, небольшой бородкой, умными темными глазами, энергичным выражением лица. Головачева познакомила нас. Это был известный думец, член военной комиссии, крупный московский промышленник Гучков.

— А вас вспоминают в бригаде. Грустят, что ваша рана так долго не заживает, — говорила Екатерина Дмитриевна, смеясь без причины, от молодости, от удовольствия увидеть нового человека. — Садитесь и рассказывайте, долго ли еще будет тянуться эта проклятая война.

— На это я должен ответить вам, как древний мудрец ответил встретившему его юноше, — в тон ей произнес я. — Юноша спросил мудреца, как далеко до Коринфа.

— Ну и что же ответил мудрец?

— Мудрец сказал: «Иди!»

— Что же это значит?

— Именно это и спросил юноша. Но старик снова повторил: «Иди!» Юноша решил, что имеет дело с сумасшедшим, махнул рукой и пошел. Когда мудрец увидел, как тот идет, он крикнул ему вслед: «Ты придешь в Коринф до полудня». Так и теперь. Если воевать так, как Жилинский в Восточной Пруссии, война скоро кончится полным разгромом России. Если воевать так, как воевал Алексеев в Галиции, мы можем также скоро победить.

Гучков попросил рассказать поподробнее все, что я знал о тяжелой эпопее русских армий в Восточной Пруссии. Я охотно согласился, так как этого человека армия знала как одного из своих друзей в Государственной думе{6}. Закончил я утверждением, что все неудачи [58] могут быть быстро залечены, если командование проявит немного здравого смысла, будет честно относиться к своим обязанностям и по-человечески — к людям, которые этого вполне заслуживают и каких в армии довольно много.

— Кто же они? — спросил Гучков.

— Это люди, выросшие из русско-японской войны. В Генеральном штабе, который я ближе знаю, есть группа полковника Головина — молодая профессура, пытавшаяся реформировать военную академию, но разогнанная царем по захолустьям командовать полками; строевые командиры, среди которых выделяются имена Крымова, Деникина, Стогова; военные писатели с Новицким во главе{7}. Людей много, их только надо выдвинуть на руководящие посты вместо той кунст-камеры, которой теперь доверено руководство войной. Мне кажется, что после первых пережитых неудач влияние этой части офицерства, во главе которой нужно поставить Алексеева и Брусилова, будет расти, а люди, подобные Жилинскому и Вагину, будут вытеснены в отставку.

— Вы так думаете? — перебила Екатерина Дмитриевна. — А вы знаете судьбу Вагина? Он был снят с полка и отдан под суд за бегство с поля сражения. Но высшее начальство не нашло состава преступления, следствие было прекращено, и его назначили начальником вновь сформированной школы прапорщиков.

— Не может быть! Ведь он будет воспитывать таких же держиморд и скалозубов, как он сам!

— Шекспир ответил бы вам, — заметила Головачева, — что это история полковника Вагина, или как вам угодно.

— Если мы так будем воевать, то нам, конечно, грозят самые тяжелые потрясения.

— Это и мое мнение, — ответил Гучков. — -Но от этого не становится легче.

— Еще бы, когда за каждым вашим шагом, Александр Иванович{*3}, полицией установлена слежка и малейшая неосторожность грозит арестом, — заметила Головачева.

Я повернулся к ней.

— Послушайте, Екатерина Дмитриевна, да вы, кажется, [59] настоящий политик. Откуда вы знаете такие вещи?

— Ну как этого не знать? Это все знают.

У Гучкова, видимо, наболело на душе, и он говорил друзьям:

— Я готов всем своим влиянием поддержать правительство. Царская власть для промышленника и купца в России, конечно, меньшее зло. Революция 1905 года нас хорошо поучила. Но правительство не хочет иметь с нами дела. Еще до войны, когда я был избран председателем комиссии обороны в Думе, я просил аудиенции у военного министра. Скрепя сердце и стиснув зубы Сухомлинов согласился меня принять. Но принял он меня так, как может принять сановник императора купца и разночинца, у которого он все еще ищет аршин под мышкой. Я ему говорил, что Дума готова всеми мерами поддержать правительство в работе на оборону, что мы просим лишь установить с нами деловой контакт. А он смотрел на меня, и я ясно видел, что он думал: «Позволь вам только делать снаряды и сапоги, а вы под шумок революцию сделаете». Он действительно ни разу к нам не обратился. Я начинаю думать о невозможности выйти из положения обычными средствами. Только перевернув все вверх ногами, можно создать условия, при которых Россия сможет отстоять свою независимость и право на самостоятельное существование{8}.

— Но ведь революция — это новая кровь, новые муки. И потом она придет в мою гостиную, перебьет моих куколок и порвет картины моих любимых мастеров, — шутила Екатерина Дмитриевна.

— Французская революция послала на гильотину большую часть офицеров королевского флота и армии, и только через четыре года после взятия Бастилии во Франции сумели создать новую армию. Если бы нечто подобное случилось у нас, мы были бы отданы на милость Германии, — добавил я.

— Чтобы избежать всего этого, мы поставили себе задачу, — говорил Гучков, — добиться ответственного правительства: оно выдвинуло бы из своей среды людей, облеченных доверием, людей, способных разрешить стоящие перед страной задачи, а в армии поставило бы [60] на руководящие посты Алексеевых и Брусиловых. Но пока шансов на это мало. Император упорен и хитер.

Хозяйка тем временем угощала душистым чаем, лакомствами. Над малиновой с золотом гостиной висел тот же страшный вопрос, который висел над всей многострадальной страной. Народы, населяющие страну, своим трудолюбием, мужеством в борьбе с природой, талантом заслужили, как и все другие народы земли, счастливую и радостную жизнь. Но их затянули в нищету, завязали цепями произвола и насилия, втащили в мировую войну. Как было выйти из этого скопища несчастий, не растеряв сил и возможностей, как было жить дальше и строить свое счастье?

Все эти вопросы звали к политической активности широкие слои людей, ушедших в период реакции в свою скорлупу.

В 1905 году события 9 января нашли отклик даже в стенах Пажеского корпуса. Камер-паж Дораган был годом старше меня. Бутурлин был в одном со мной классе. Барон Штекельберг и Попов — на год моложе. Все они думали так же, как и я.

На следствии, которое по личному приказу Николая II вел генерал-адъютант, я отвечал, что, по моему мнению, царь должен говорить с народом, созвать его представителей в Государственную думу, улучшить его жизнь.

Учреждение хотя и куцой, но конституции в основном примирило меня и моих друзей с царем, тем более, что наша попытка связаться с революционными кругами в Гельсингфорсе, куда меня определили на службу, породила у меня чувство глубокой неудовлетворенности. На собраниях эмигрантов в университетской библиотеке много спорили о национализации и муниципализации земли, но презрительно отнеслись к вопросу защиты отечества.

Для меня, незнакомого даже с азбукой тех вопросов, которые волновали революционные партии{9}, все это было непонятно. Я отошел от политики, решив: «Мое дело защищать родину». Но после того, что было пережито в боях, после того, что я услышал от Сухотина и Гучкова, мне стало ясно, что даже в таком на первый взгляд далеком от политики вопросе, как руководство войсками в бою, политика определяла победу или поражение. [61]

В то время как сестра Китти и я видели как обыватели только горе своей страны, в то время как мы в этой борьбе чувствовали, быть может и не вполне осознанно, что наши личные интересы в том, чтобы тот строй капиталистических отношений, в котором мы жили и были счастливы, не был в корне нарушен, в это время Гучков и Сухотин вполне ясно видели, куда идет дело, и стремились сделать все от них зависящее для сохранения капиталистического строя и усовершенствования его в своих выгодах. [62]

Разгром в Галиции. 1915 год

В мае 1915 года врачи наконец разрешили мне вернуться на фронт. Но я ходил еще с палкой, ездить верхом не мог и потому получил назначение не в свою бригаду, а в оперативный отдел штаба 9-й армии. Меня взял генерал Головин, знавший меня еще как слушателя Военной академии. Грустно было уходить от непосредственной боевой работы, но выбирать не приходилось. Я утешал себя тем, что теперь смогу ознакомиться с проведением армейской операции, с чем до сих пор мне не приходилось сталкиваться.

Обстановка на театрах мировой войны к этому времени была для союзных армий незавидной. Австро-германо-турецкий блок оказался крепким орешком. Немцы наносили сокрушающие удары и во Франции и в России. В Индийском океане и в Атлантике, в Африке и на Средиземном море, на островах Тихого океана и в Китае гремели выстрелы. Везде Германия ставила вопрос о своем праве на долю в господстве над миром.