Олег Смирнов - Обещание жить. Страница 13

— Рота, подъем!

Кругом засмеялись: «Дает старшина!» Те, кто еще не вставал, затормошились, вскинули голову. Старшинский басище не унимался:

— Рота, подъем! Подъем!

5

Вместе со всеми Макеев умывался в ручейке, чистил зубы — их ломило, вода была ледяная, ключевая, такой он напился на марше и заполучил ангину. Горло сегодня болело вроде чуть меньше — лекарствия помогают. Принимать их до еды или после? Не спросил у Гуревича.

Макеев проглотил по порошку и таблетке натощак, отзавтракав — еще по таблетке и порошку. Рассудил: каши маслом не испортишь, чем больше, тем лучше. Завтракал он вяло, сверх силы, зато горячим чайком, как и вчера вечером, побаловался всласть. Обжигаясь, дуя в кружку, он пил почти кипяток, и дымящаяся жидкость будто вливалась прямо в жилы, зажигала кровь. Стало жарко, со лба закапали капли пота.

Примостился Макеев на пеньке, под солнышком. Оно с утра прижаривало. Похлестче любого костра. Выйди лишь из тенечка. Макеев сидел на открытом месте и подставлял солнцу всего себя, жмурился, блаженно потягивался. Лейтенант Фуки не преминул подковырнуть:

— Чистый кот Васька.

Макеев сделал вид, что не слышит. Не хотелось ввязываться в разговор с Илькой. Хотелось подумать — утречком, на свежую голову — о разговоре, в который его уже ввязали, о вчерашнем разговоре с командиром полка. Может, он зря так с ходу отказался от предложения полковника? Нет, не зря. На кой ему адъютантская должность? Но почему ему предложили это?

— Ноль внимания! Гордый, важный… Чистый герцог Бургундский!

— Ну, чего тебе? — спросил Макеев.

— Ничего, — сказал Фуки, сразу утихомирившись. — Я так…

И подался к себе во взвод.

Макеев занялся делами. Надо было проследить, как солдаты подготовились к маршу. После завтрака они мыли котелки, увязывали вещевые мешки, катали скатки и опять же курили — неторопливо, растягивая удовольствие. Эта неторопливость раздражала Макеева. Ну как подадут команду: «Становись строиться», — а солдаты будут еще копаться? И так бывало. Красней потом перед Ротным, оправдывайся, лепечи. И Макеев сновал меж солдатами, покрикивал:

— Веселей, ребята, веселей! Манукян, ты что, до обеда намерен мотать обмотки? Евстафьев, не верти цигарку, сейчас будет построение! Перестань жевать, Ткачук, жуешь, а шинель еще не скатал! Сержант Друщенков, отделение копается, куда это годится? Живей, хлопцы, живей!

Покрикивания иногда имели смысл, иногда были бесцельными, Макеев это понимал. Но все равно подстегивал. Всех. В принципе, так сказать. Не очень разумно? А, бывает не до разумности!

Одновременно Макеев следил, чтобы правильно и удобно скатывались шинели, наматывались портянки, укладывались вещмешки. Ронял замечания и здесь же показывал, как надо сделать то-то и то-то. Вот это, наверное, имело прямой, практический смысл.

В общем, он остался доволен. Как ни копались, собрались вовремя. Настроение у солдат подъемное, бодрое: шутят, смеются, предстоящий марш не пугает. А почему он, собственно, должен пугать, что за чушь? Он радовать должен. Вперед, на запад!

Солдаты, готовые к маршу, сидели на пеньках, валялись на лапнике, опершись на вещевые мешки, а кое-кто уже закинул их за спину. Нужна лишь команда, чтобы взвод встал и начал строиться в походную колонну. Однако команды не было. Ротный куда-то исчез. И никого из батальонного начальства не видать.

Солнце катилось по-над лесом, как будто не желая всходить к зениту. Было оно цвета яичного желтка, чуть сплющенное по краям и чуть окантованное белой полоской. Оно теряло яркость, выцветало, становясь жарче, злей, беспощадней, — июльское солнышко. У него свой марш по небу — с востока на запад. Тоже, поди, устанет к финишу, к закату, выдохнется, порастратит жаркую силу.

Покамест же эта сила нарастала. Торчать на припеке нет мочи. Макеев побрел к березке — укрыться под ветви. У березового ствола восседал старина Евстафьев: коротко подстриженные седеющие усы, бурая от загара шея в складках, пористый нос смешливо морщится; Евстафьев проводил кончиком языка по скрученной цигарке, старательно склеивал ее слюной. Он посмотрел на Макеева, как бы говоря: не дал мне, лейтенант, тогда закурить, теперь пришлось вертеть. Сунул самокрутку в рот, чиркнул кресалом. Да кури, старина Евстафьев, кури на здоровье. Если есть возможность. Но самокрутка у тебя здоровенная, управишься ли до команды «Встать»?

Евстафьев благополучно управился. Раздумчиво попыхивая, смакуя, докурил аж до ногтей, от цигарки вроде бы и окурка не осталось, так, намек. Сплюнул увесистым плевком, похлопал по икрам, проверяя, как намотаны обмотки, удовлетворенно промолвил:

— Вездеходы — в порядке.

Кто-то также курил, кто-то уже дремал (мало им ночи, спят при любой обстановке, ловкачи), кто-то травил анекдот: «Она села к нему на колени и сказала: «Бери самое дорогое, что у меня есть». Он взял велосипед и ушел…»

Анекдотчиком был Друщенков. Жилистый, большеухий, с широким, словно растянутым ртом, сержант нависал над лежащим Ткачуком, которому, вероятно, и предназначался анекдот. Хотя слышали весьма многие. Макеев сказал:

— Отставить подобные анекдоты!

— По какой-сякой причине, товарищ лейтенант? — Друщенков выпрямился, дернул лицевым мускулом.

— По такой! Дошло?

— Не вполне, товарищ лейтенант… Но я постараюсь усвоить. В будущем.

— Нет, в настоящем! Ты мне ваньку не валяй! Ты мне…

От досады и злости Макеев сделал шаг незаметно для себя и сейчас говорил, недобро сузив глаза, сверля ими Харитона Друщенкова. Кого? Сержанта, отделенного командира, свою надёжу и опору. А остановиться не мог, с ним так случается: понесет — не остановишь. Друщенков умолк, слушал его с вежливым неодобрением. И, уловив это молчание, умолк и Макеев, подумав: «Хватит. Не переборщить бы».

А тут-то и вывернулся друг ситный, Илья Фуки милейший. В самое ухо шепнул: «Сашка-сорванец, марша не будет. Во второй эшелон выводят!» Макеев глянул с недоверием: врет? С одной стороны, Илька звонарь, с другой — почему-то раньше всех узнает новости, которые на поверку оказываются достоверными. Фуки похлопал его по плечу, снисходительно объяснил:

— Сведения точные. У меня в полковом штабе агентура. Писарь. Раньше в моем взводе служил.

Макеев, сомневаясь, покачал головой. Фуки с достоинством произнес:

— Слово офицера!

Ну, этими словечками Фуки не разбрасывается. Если и впрямь второй эшелон? А почему бы и нет? На войне все может быть.

Из-за кустов в сопровождении связного появился Ротный. Отрывисто крикнул:

— Командиры взводов, ко мне!

Фуки и Макеев были в пяти метрах от него, а комвзвода-три рванул по кустарнику: Ротный не терпел промедления. Он оглядел всех трех своих орлов и сказал:

— Полк выведен во второй эшелон. Строить шалаши! К обеду чтоб были готовы. Доложить! После обеда отдых, чистка оружия, приведение себя в надлежащий вид…

Старший лейтенант повышал тон и понижал, но наиболее весомо почему-то прозвучали слова «приведение себя в надлежащий вид». Фуки изучал кончики своих сапог и звезду Героя на груди старшего лейтенанта — ни единым нервом не дрогнет плутоватая Илькина физиономия. Пустобрех, звонарь, а, поди ж ты, частенько в яблочко попадает, в десятку. Макеев усмехнулся, и Ротный вспыхнул гневно:

— Вам что, очень смешно, Макеев?

— Да нет, товарищ старший лейтенант.

— Чего ж тогда смешочки-улыбочки? Вопросы есть?

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Макеев, — надолго выводят, сколько простоим?

— Неизвестно. Еще вопросы?

— Все ясно, — сказал Фуки.

У него, у Ильки, было превосходное настроение — вот уж в точности ясно. Даже ясней ясного: передых, а после, чтоб нагнать передовые части, нас подкинут на машинах, иначе мы на своих костылях их не нагоним. Передовые части должны продвигаться. Хотя канонада гремит как будто на одном месте. Не исключено, что немцы зацепились. Будущее покажет. Итак, передых.

Что там Фуки! Макеевские гаврики и те возликовали, услыхав про второй эшелон. Они обступили Макеева, взбудораженные, радостные, а он не разделял их чувств. Ну, допустим: передохнуть не грех, марш повымотал, ему, прихворнувшему, доставалось, считай, поболе прочих. А все-таки не забудем, что в принципе всем нам надо спешить на запад. Или вмиг забыли? Или эта пауза не помешает нашему продвижению? Конечно, не помешает. И однако ж лучше бы идти. А еще лучше — заняться шалашами, как приказано. Не рассуждать — действовать. Ты солдат.

Шалаши разбивали там же, где был ночлег. В ход пустили лапник, на котором спали. Не хватило — еще нарубили веток. Работали с увлечением, с азартом. Втянулся и Макеев: сбросив гимнастерку, вкапывал столб, рубил лапник, укладывал ветки, связывал проволокой, невесть где добытой старшиною. Сколько простоим? Пусть и немного, но жилье соорудим понадежней.