Анита Мейсон - Ангел Рейха Страница 13

Миссионерские дела не проблема, решила я. Я все детство ходила в церковь и, вероятно, уже подготовлена к такого рода деятельности. С другой стороны, чтобы выучиться на врача, потребуется не один год. Вдобавок у меня было подозрение, зародившееся несколькими годами раньше во время уроков препарирования в отцовском кабинете, что мне не понравится анатомия.

Но шкурка стоила выделки. Представлялось очевидным, что другого способа совместить работу с полетами нет.

Я вернулась домой, вдохнула поглубже и сообщила родителям о своем решении изучать медицину. Новость вызвала сначала удивление, потом настороженное удовольствие. В течение нескольких следующих месяцев наводились справки, улаживались разные формальности и решались финансовые вопросы.

В должное время я упаковала чемодан и отправилась в Берлин, чтобы стать студентом-медиком.

Самый тяжелый период экономического кризиса уже миновал, но совсем недавно. Берлин потряс меня.

На Кудамм,[2] за стоящими на тротуарах столиками, нарядно одетые люди ели серебряными вилками пирожные с кремом. За ними, в зеркальных глубинах кафе, порхали официанты. В витринах магазинов были выставлены драгоценности, часы, меха, изделия из мягкой кожи; в демонстрационных залах стояли сверкающие автомобили. Поворачиваясь спиной ко всему этому великолепию, я сразу же натыкалась на какого-нибудь искалеченного ветерана войны в лохмотьях, продававшего спички или просто стоявшего с протянутой рукой.

Город заполонили тысячи нищих. Они стояли у дверей, толпились на станциях подземки или сгорбившись сидели у стен на тротуарах с вытянутыми ногами, словно желая единственно мешать людскому потоку и больше ничего не ожидая от жизни. Они отдали свое зрение, свои руки и ноги, свой рассудок за Германию, а Германия не могла их прокормить. Я всегда по возможности подавала нищим, но весьма скудную милостыню: я жила на содержании отца. Я пыталась заговаривать с ними. Некоторые относились к своему положению философски, но многие были озлоблены. Их предали, говорили они.

Я с детства постоянно слышала это слово. Страну предали, поразили ударом ножа в спину трусливые политики, которые заключили позорный мир, хотя армия не потерпела поражения. Во всем виноваты коммунисты, во всем виноваты евреи. Подобные разговоры не велись у нас дома: отец считал, что наша армия потерпела поражение и что вся болтовня о евреях вредна и ненаучна. Но у большинства моих знакомых такая точка зрения не вызывала возражений.

Однако даже отец, несмотря на всю свою щепетильность и педантичность, разделял всеобщее негодование по поводу Версальского мирного договора. Он называл его «позорным документом». Помимо всего прочего, по означенному договору, Германия обязывалась сократить численность своей армии до десяти тысяч («И это народ Бисмарка!» – возмущенно фыркнул отец), отказаться от военно-воздушного флота, отделиться от восточной Пруссии полоской польской территории и выплачивать огромные, неподъемные суммы в возмещение убытков от войны, за которую якобы она одна несла ответственность.

К двенадцати годам я наслушалась достаточно разговоров о Версальском договоре, чтобы мне хватило до конца жизни, и прониклась стойким отвращением к политике. Но в Берлине от политики не спрятаться. И в Берлине, заполоненном незрячими, безрукими и безногими инвалидами, я впервые поняла, что политика имеет прямое отношение к действительности.

С протянутой рукой стояли не только ветераны войны. Подаяния просили люди, оставшиеся без работы за неимением рабочих мест. Многие держали плакаты с указанием на количество детей, которых им нужно прокормить. Безработным я не подавала, поскольку все свои лишние деньги отдавала ветеранам. Однажды, отказав в милостыне и почувствовав себя виноватой, я объяснила это одному из них.

Сначала он посмотрел на меня непонимающе, а потом слабо улыбнулся и сказал: «Все в порядке, фройляйн. Вы подаете, кому хотите».

Тронутая его словами, я уже собралась вытрясти из кармана всю мелочь, составлявшую стоимость моего проезда на трамвае, когда стоявший рядом мужчина презрительно сплюнул на землю и сказал: «Тогда отдайте деньги штурмовикам».

Я пошла прочь. Я не знала, как к этому относиться.

Я не знала, как относиться к штурмовикам.

Они отрядами маршировали по улицам, наглые, здоровые парни из национал-социалистической партии. Они, в своих коричневых рубашках, с праздным и важным видом расхаживали повсюду. С жестянками для сбора пожертвований в руках, с дубинками в карманах.

Они меня пугали. Я обходила их стороной в общественных местах: громкие голоса, агрессивность, нарочитая грубость повадок, запах пота и пива. Они пугали меня, поскольку я понимала, что они способны на все. У них не было понятий о морали и религии, о сострадании и справедливости.

И все же меня поражало, что в своем роде они очень дисциплированны. Они даже обнаруживали бескорыстную преданность идее. Это становилось видно, когда они маршировали по улицам. Они думали лишь о своем движении и о своем лидере, зато ради них были готовы пожертвовать всем. Движение являлось для них смыслом жизни; это читалось в их глазах. Они были влюблены в идею. В идею возрождения Германии. За нее – все что угодно. Пусть потребуется отдать жизнь, пусть потребуется совершить революцию – все что угодно.

Я поняла, что не могу презирать такую позицию.

Да, они грубые и наглые – ну и что? С ними обошлись жестоко. Многие из них оказались безработными не по своей вине, но по вине некомпетентных политиков. Многие из них были ветеранами войны, вернувшимися домой – в Германию, за которую доблестно сражались, – и обнаружившими, что здесь живут в достатке только друзья политиков. И если требовалось встряхнуть, перевернуть страну, вытащить из трясины, – кто мог сделать это? Они или политики в белых перчатках?

Штурмовики маршировали по улицам, по-военному четко печатая шаг. Четыреста тысяч штурмовиков.

Армия наблюдала за происходящим в задумчивом молчании. Но толпы на улицах восторженно ревели.

Для человека, ненавидевшего политику, я приехала в Берлин в самое неудачное время. Канцлер руководствовался указом о чрезвычайном положении. Многочисленные коалиции сформировывались, а потом распадались. Война велась в Рейхстаге, и война велась на улицах. На улицах штурмовые отряды сражались с отрядами Красного фронта.

Срок президентских полномочий Гинденбурга истек. Весной началась выборная кампания, и одни выборы следовали за другими до самого конца года. Состоялся второй тур выборов на пост президента, поскольку в первом ни один кандидат не собрал большинства голосов; потом выборы в прусский парламент; потом два тура выборов в Рейхстаг. В феврале все стены облепили крикливые плакаты, которые оставались там (не одни и те же, конечно: старые срывали и заменяли новыми почти каждый день) до самого ноября. Проводились стихийные бурные митинги. Взрывались бомбы. В конце концов дело так никак и не решилось и никто по-прежнему не знал, кто же придет к власти.

Во всем происходящем – во всех этих бесконечных выборах – чувствовалась некая преднамеренная жестокость. Словно людей умышленно запугивали. Мы не просили об этом. Так почему же такое происходило? Ладно, это демократия. Но если это и есть демократия – нужна ли она нам? К черту демократию, яростно вопил внутренний голос.

– К черту демократию! – радостно ревели национал-социалисты. – Голосуйте за нас – и вам никогда больше не придется голосовать!

По результатам июльских выборов национал-социалистическая партия получила наибольшее количество мест в Рейхстаге.

«Бюкер» поет. Тонкий мелодичный звук, который начинает немного походить на треск, когда я прибавляю газ, но никогда не превращается в треск в полном смысле слова.

Я неплохо разбираюсь в самолетных двигателях. Вы поневоле начинаете в них разбираться, когда от этого зависит ваша жизнь. Мне требовалось узнать довольно многое. Некоторые двигатели, с устройством которых я знакома, до сих пор числятся в секретных списках, если сегодня еще можно говорить о таких вещах, как секретные списки, военные тайны и тому подобное. Пару двигателей вообще не стоило запускать в производство. Мои знания формировались, подобно геологическим слоям, долгие годы, в течение которых я летала на всем, на чем только можно летать; но все основы знаний, все азы я постигла в пору своего обучения медицине в Берлине.

От судьбы не убежать.

Я не собиралась просто учиться. Я собиралась учиться со всем усердием. Чем скорее я получу медицинское образование, тем скорее стану летающим врачом-миссионером. Я сняла комнату в мансарде и купила кучу книг. Я пошла на вводную лекцию. Там один студент в разговоре со мной между прочим упомянул о летном клубе, находившемся на южной окраине Берлина. Они летают на спортивных самолетах, сказал он.