Сергей Андрианов - Пилоты грустят до старта Страница 13

То так подумает, то этак, а душа не яблоко, ее не разделишь.

У капитана Орлова уже не было сомнений: майор Зварыгин форсировал события ради будущих учений «Зенит». И конечно же упрямое нежелание Орлова лететь в паре с Широбоковым, его настойчивую просьбу остаться со своим звеном Зварыгин так просто не оставит. Он в конце концов согласился, но не зря, видать, и предостерег: «Сам о себе хоть подумай». А что о себе самом думать?.. Без Широбокова, Костикова и Пушкарева Орлов представить себя не мог. Звено есть звено. И командир без звена — не командир.

Любовь к воинской службе у Орлова проявлялась в ревностном исполнении своего долга. Жесткие принципы обязательного подчинения младшего старшему никогда не тяготили его. Все, что делали, к чему стремились его командиры и начальники, делал и стремился к тому же он сам. Более того, это у него в крови. Потому какие-либо невзгоды и тяготы службы преодолевались как-то незаметно, сами собой. Так бывает с каждым человеком, когда он занят любимым трудом. Какие только не случались у Орлова полеты! Иной раз сто потов сойдет. А на душе все равно легко и радостно.

Почему же теперь нет у него прежнего чувства? Словно какое затмение нашло: что бы ни сделал, все остается в душе какой-то неприятный осадок. А ведь напряжение в учебе не опадало, и у Орлова забот не убавлялось. Каждого летчика он подводил к уровню своей боевой готовности. При неудачах не упрекал, а старался помочь разобраться в причинах. Уж такова природа летной души: человека мучит не низкая оценка за полет, а неизвестность. Ему дорог тот командир, который скажет: «Вот в чем твоя ошибка». Таким он знает майора Митрофанова, таким старается быть сам. Гиблое дело, если в трудный час отвернешься от летчика…

Эх, думы-думки… Разве они теперь отвяжутся от Орлова… Все-таки почему Зварыгин и он, Орлов, перестали понимать друг друга? Комэск не какой-нибудь бездарный фразер. Нет, Зварыгин — летчик редкий, он виртуозно владеет современным самолетом, а в земных делах активен и напорист, у многих вызывает даже симпатию. Да и он, Орлов, до истории с Пушкаревым был от него без ума. Но откуда у Зварыгина неуемная тяга к внешнему эффекту? Неужели таким сильным бывает желание казаться лучше, чем есть на самом деле? Да и вообще, как могла обуять его, первоклассного военного летчика, страсть к парадности? Кому нужна эта парадность и зачем?!

До той поры, пока Орлов лично не столкнулся с этим мучительным для него вопросом, он сам наивно полагал, что такого в авиации быть не может. Хотя бы по тому, с какой тщательностью отбирают сюда ребят. Молоточком коленочки простукивают, сердечко прослушивают, крутят-вертят: нагнись, повернись… Проверяют, как глаза глядят, как уши слышат… Каждый закуток в теле рентгеном просвечивают…

Вспомнив все это, Орлов грустно улыбнулся.

— Не журись, командир, худа без добра не бывает, — сказал Широбоков, заметив эту его грустную улыбку. — Ну полетели бы мы с тобой, произвели бы там, предположим, фурор. А к чему в глаза пыль пускать? На полигонной трибуне не экскурсанты, а военачальники. Их интересует другое: как летчик поведет себя в бою. А Пушкарев и Костиков вроде как от них припрятаны…

Как Орлову хотелось стиснуть руку Широбокова: не хнычет, что остался! Но он не решился этого сделать при всех. Соглашаясь с Широбоковым, Орлов молча кивнул. И тогда Широбоков спросил:

— Ну скажи, командир, откуда, на каких крыльях занесло к нам, в авиацию, это показушное семя? Ведь может прорасти, а?..

— Нет, Володя, не прорастет…

— Э, командир, свежо предание, а верится с трудом.

— Ты что, Фома неверующий?

— Да я-то верю… Но одному поле не прополоть. Орлов вспомнил фронтовика, преподавателя института Куданцева. Верно он говорил: скажешь наедине — жалоба получается. А жалоба — оружие слабых. Теперь эти слова Кудинцева стали словами его, Орлова.

— Почему одному?.. Всем надо браться… Вот ты спрашиваешь: откуда показуха, парадность?.. Не терзайся, зри в корень. От благодушия все это. Благодушие — прародительница всех бед. Я теперь убежден в этом. Живёт иной, не зная забот и горя, думает, ему на роду написано ратовать за успехи, произносить красивые речи, даже кого-то осуждать… Все-то он знает. А того не хочет понять, что время требует от каждого из нас не слов, а дела, надо засучить рукава, а прежде всего отрешиться от благодушия, как это делали отцы и деды, когда на горизонте сгущались тучи и накалялось небо.

— Вот ты и нарисовал портрет Зварыгина! — воскликнул Широбоков.

— Нет, нет, Володя! Нет! — запротестовал Орлов. — При чем тут Зварыгин и равнодушие? Тут что-то не то, тут что-то другое… Даже может быть, простая недооценка самого времени… Нашего времени.

— А это что? Тоже благодушие. Оно многолико… Оно может принять разные формы и степени. А суть одна, понимаешь, одна…

Орлов смотрел на Широбокова и, ему казалось, слушал самого себя.

— Товарищ капитан, вас синоптик ищет.

Орлов обернулся на неожиданный голос Костикова и увидел лейтенанта с метеостанции. Он опешил к нему.

— Широбоков, собирай звено! — приказал Орлов, не отрываясь от карты погоды. Его уже было не узнать. Собравшиеся летчики встретились с его суровым, сосредоточенным взглядом.

— Погода грозится закрыть аэродромы… А у нас изменений не предвидится. Понимаете, что это значит?..

Через несколько минут звену было приказано занять боевую готовность номер один. Летчиков как ветром сдуло. Что-то их ждало в небе…

Городок ждал возвращения истребительного полка. Над домами, над летным полем, над лугами и березовыми перелесками все так же пламенел восход и угасал лимонный настой заката, все так же рассыпчато, то там, то здесь, загорались и гасли звезды, все так же перекликались по ночам часовые и из окрестных деревень доносились песни голосистых девчат.

Все так же и… совсем не так.

С той поры как истребители улетели на ракетные стрельбы, городок погрузился в задумчивую тишину. Воздух уже не взрывался ревом турбин, не гудела от взлетающих ракетоносцев земля, не слышалась в окнах звенькающая дрожь, а в голубых проймах туч пропала белая вязь самолетных следов. Небо опустело, затуманилось, будто чем-то зарастало, и приумолкло, как неживое. На аэродроме выветрились пары масла и керосина, из далекой дали наплывал сюда пряный запах скошенных трав и неприкаянно плавал над опустевшими стоянками самолетов. На взлетной полосе, рулежных дорожках, на крышах служебных зданий и капонирах хозяйничали птицы. Они беззаботно резвились, важно прохаживались и даже дремали в местах, откуда их выживают самолеты. Никто их не беспокоил теперь.

Тишина в городке была вязкой, тягучей и очень нудной. А люди привыкли здесь к пружинисто-тугим звукам аэродрома, к пронзительно напористому гулу из глубины неба, металлически острому свисту крыльев, рассекающих плотный воздух. Все здесь подчинялось полетам, их дыханию и ритму. Праздношатающихся не увидишь. Все живущие в городке люди невольно подтягивались, становились строже.

Теперь какая-то странная беспечность окутала городок. Непривычным, даже диковатым казался он Лене Орловой без могучего взлета ракетоносцев и неожиданно белого росчерка в небе. Как можно без этого жить?!

Самолетный гул всегда успокаивал Лену. Она любила и строгое, и веселое небо. С рождения к нему привыкали и дети. Коляску со своим еще крошечным сыном она ставила на балкон, и он прислушивался к самолетному гулу. Мужественные, уверенные мелодии турбин были его первыми колыбельными песнями. Они успокаивали всех. А тишина, наоборот, настораживала. Иной раз она останавливала Лену на ходу. Для жены летчика нет ничего тревожнее тишины, которая обрушивается внезапно, обрывая все звуки. Тогда Лена бросает все в доме, молчаливо льнет к окну и, затаясь, смотрит на дорогу с аэродрома. Для нее начинается мучительное ожидание мужа, минуты кажутся часами. Не дай бог, зазвонит в это время телефон, он разрывает душу, и почему-то очень трудно бывает взять в руки трубку.

Лена привыкла ждать мужа. Она ждала его каждый день, каждый час и каждую минуту. Охваченная тайным волнением, не замечала, как бросала ищущий взгляд в окно, и не вела счет тому, сколько тревог пронесется у нее в груди, пока она сторожит небо, гадает, где затерялся его след. И радостно вздрогнет, услышав звуки с неба, и преобразится сразу, увидев Николая, устало идущего с аэродрома. В последние дни Лена особенно чутко прислушивалась к небу. Ждала…

Без всего этого скучной, серой была бы жизнь, я Лена никогда бы не смирилась с нею. Какая это жизнь — без проводов, волнений и встреч? Кому она нужна и зачем? Лена знала, как Николаю нужна ее тихая, кроткая и почти незаметная улыбка. Кажется, улыбаются только одни ее большие голубые глаза, и он, возбужденный полетом, резкий, порывистый, едва открыв дверь я увидев ее, становится совсем другим — спокойным, близким, земным. Не то что утром, когда уходит на полеты: говорит, кивает, со всем соглашается, а сам уже весь там, у своего самолета. Уж это-то Лена хорошо видит и прощает ему такое невнимание. Он идет на полеты!