Идиллия Дедусенко - В «игру» вступает дублер Страница 13

Когда Кох «не умирал», он отлично справлялся с обязанностями директора, так как в нужный момент умел проявить твёрдость характера, «пробить» сложный вопрос, устроить любое необходимое театру дело. За это его ценили и прощали ему маленькие слабости.

Оставшись с театром на оккупированной территории, Кох не растерялся и тотчас явился в городскую управу за разрешением продолжать труппе работать, высказав мысль о том, что искусство не может ни с кем находиться в состоянии войны, а его коллектив будет рад показать господам немецким офицерам свои творческие возможности. Он также сослался на свою фамилию, которая говорит о близости к немецкой нации, — его предки приехали в Россию ещё во времена Екатерины Великой.

В городской управе не взяли на себя смелость самостоятельно решить такой вопрос и обратились в отдел пропаганды немецкого командования. Отдел дал согласие и присвоил театру звание фронтового со всеми вытекающими отсюда последствиями: артистов, особенно ведущих, опекали, поощряли, но в то же время установили слежку.

Сергей-Зигфрид догадался, что слежка не была систематической, иначе она сделалась бы заметной. Принцип здесь был такой: к кому-нибудь из работников театра начинал навязываться в «добрые знакомые» какой-либо завсегдатай. Он «случайно» оказывался за кулисами или неожиданно встречался на улице и завязывал непринуждённый разговор.

С некоторых пор неподалёку от Зигфрида оказывался Хельмут Шкловски, которого, впрочем, актрисы сразу нарекли по-русски Евгением Шкловским. Сын то ли польских, то ли русских эмигрантов, он служил в абвере кем-то вроде секретаря-переводчика и прекрасно владел русским языком. Дружил с оберлейтенантом Ильзерманом, явно приставленным командованием к театру. Оба ходили почти на каждый спектакль и часто являлись за кулисы «засвидетельствовать почтение дамам». Иногда заходили к директору, чтобы выразить «свой восторг игрой артистов». И Зигфрид задумался, нет ли какой-то связи между ними и директором? Он помнил слова Игнатова при встрече, когда Валентин посоветовал ему быть осторожным с Кохом. Прямых улик против директора нет, но некоторые детали вызывают подозрение. Например, такой факт: театру предложили выехать за Волгу ещё в середине июля, но Кох, сославшись на уже оплаченные спектакли в городах Кавминвод, отказался и заявил, что уехать они всегда успеют.

Игнатов был в театре всего три раза и никогда не представлялся директору, просто садился на одно из литерных мест, но когда уходил, Кох стоял на выходе и очень предупредительно говорил: «Приходите ещё, ждём вас». Правда, он говорил это и другим литерникам, но кто его знает, что у него на уме. Тем более, что Кох совсем не огорчился, когда театру не хватило транспорта для эвакуации.

Всё это вместе со своими сомнениями Валентин изложил Зигфриду, вводя в курс дела. И вот теперь, приметив слишком частые визиты Шкловского и Ильзермана к директору, Зигфрид подумал, что, возможно, для сомнений относительно Коха есть основания. Похоже на то, что Кох снабжает Шкловского и Ильзермана кое-какой информацией.

Зигфрид искал случая зайти в кабинет Коха в его отсутствие. Может быть, удастся узнать что-нибудь любопытное. Бывая у директора в кабинете на беседах вместе с Пашиным, когда обсуждались изменения в декорациях, он иногда замечал, как Кох, застигнутый их внезапным появлением, быстро прячет в стол какие-то листочки. Хотелось посмотреть, что в них любопытного. Зигфрид исподволь примерялся, сколько времени понадобится, чтобы просмотреть хранящиеся в ящиках стола бумаги.

В тот вечер давали «Весёлую вдову». Кох уже пять раз «умирал», заметив, что среди посетителей появились представители городской администрации во главе с бургомистром, затем в ложу для гостей вошли фон Клейст и генерал Маккензен.

Когда во второй ложе появились несколько высших чинов гестапо, до сих пор не посещавших театр, Зигфрид, глянув в «глазок» занавеса, сказал художнику:

— Какая неожиданность. Знать бы заранее, можно было бы повесить в большом и малом фойе портреты Гитлера. Иначе эти господа могут подумать, что мы относимся без уважения к представителям нового порядка.

— Ах, боже мой! — заволновался Григорий Николаевич. — Надо сейчас же сказать об этом директору. Ведь он потом во всём нас обвинит.

Директора Пашин нашёл в комнате дирижёра и притащил к «глазку». Кох глянул во вторую ложу, «умер» уже в который раз и распорядился немедленно повесить портреты.

— Но у нас только один портрет Гитлера, и тот в вашем кабинете, господин директор! — застонал художник.

— Я могу быстро сбегать, — предложил Зигфрид.

— Будьте так любезны! — подхватил идею «умирающий» директор. — Вот ключ от кабинета!

Зигфрид, действительно, бежал, пытаясь сэкономить хотя бы секунды, чтобы успеть заглянуть в ящики стола. Войдя, он закрыл дверь на ключ. Двумя прыжками подскочил к столу и выдвинул верхний ящик — ничего любопытного. Здесь лежали пачки немецких денег и обычные бумаги: приказы, распоряжения, списки артистов, выезжающих с концертами в соседние города… В нижнем ящике лежал всего один листок, прикрытый чистой бумагой. Зигфрид поспешно пробежал его глазами.

«Господину Шкловскому Е.О.

Донесение.

За последние три дня ничего примечательного не произошло. Но актриса Любавина высказала недовольство поведением офицеров, сидевших вчера в третьем ряду партера, якобы они были пьяны и шумели, мешали играть…».

Далее Зигфрид пробежал по другим фамилиям. Нет, он здесь пока не значится. Или уже? И донесение-то пустяковое. Но теперь совершенно ясно, что Кох сотрудничает с оккупационными властями, собирая сведения о людях и передавая их через Шкловского. Даёт пищу для размышлений, и кто его знает, какие выводы можно из этого сделать.

Зигфрид задвинул ящик, быстро отпер дверь и спокойно направился к портрету. Теперь, если кто и заглянет, он уже вне подозрений.

Вернувшись к занавесу, передал портрет рабочему сцены, а ключ — директору. Кох тут же снова убежал к дирижёру, на этот раз вместе с художником. «Может, он отметит моё рвение?» — не без юмора подумал Зигфрид. Он опять прильнул к «глазку». Оставались считанные минуты до начала спектакля. Зигфрид наблюдал за Клейстом, стараясь понять, что скрывается за личиной благодушия генерала. И если бы кто-нибудь увидел сейчас суровое лицо Зигфрида, он не узнал бы в нём романтически-меланхоличного Ларского.

Зигфрид перевёл взгляд на места в третьем ряду и внезапно остановил взгляд на лице девушки. Её сходство с Сашей было едва уловимым, но этого оказалось достаточно, чтобы он почувствовал острую боль в сердце. Не ту боль, которая возникает от болезни. Боль памяти. Вечную. Неизгладимую.

Зигфрид на несколько секунд прикрыл глаза. Полгода назад ему сообщили, что Саша погибла в небольшом селе на Украине под гусеницами танка, когда пыталась добежать до окопа. Вероятнее всего, Клейст в это время находился далеко оттуда. Но это был танк из армии Клейста. Вся горечь утраты сконцентрировалась в душе Зигфрида в яростную ненависть к фашистам и к этому генералу в частности.

С Сашей они поженились за три года до войны. Она любила розы, и он добывал их даже глубокой осенью: в теплицах, у садоводов-любителей. Саша так радовалась каждый раз цветам, что он пошёл бы за ними на край света. Он всё просил её о ребёнке, но Саша стояла на своём:

— Вот получу диплом, тогда пожалуйста.

Диплом она получила в июне 1941 года и сразу, как врач-хирург, была мобилизована. Работать в тыловом госпитале отказалась. Уже в первых числах июля оказалась вблизи передовой, в медсанбате.

Саша сильно волновалась за него, часто писала. А он долго не мог ответить, выполняя ответственное задание под Ленинградом. Однажды спрятался в каком-то завале, оставшемся после бомбёжки. Немцы целый час его обстреливали. И фашисты, и свои уже сочли Зигфрида погибшим, а он выбрался и тут же написал о своей удаче Саше. Жена ужаснулась тому, какой опасности он подвергался, её письмо было пронизано тревогой за него. Он же, получив известие о её страшной гибели, просто окаменел. Только через несколько дней стал приходить в себя.

— Кем вы так залюбовались, господин художник?

Зигфрид мгновенно открыл глаза, обернулся. Шкловский отодвинул его, сам прильнул к «глазку» и стал смотреть в зал. Потом оторвался и быстро взглянул на Зигфрида. Но перед ним уже стоял Сергей Ларский, добрый малый, не привыкший обременять себя проблемами, предпочитающий жить одним днём, желая вкусить как можно больше удовольствий. Ему приходилось так играть в жизни, что, пожалуй, не всякий артист справился бы с такой ролью.

— Разве вы не заметили в третьем ряду бургомистра с девушкой? Чудо как хороша!

— Да? — удивился Шкловский и вновь прильнул к «глазку». — В самом деле, хороша. Кто это? Ваша знакомая?