Андрей Орлов - Битва за Берлин последнего штрафного батальона Страница 14

Обстрел начался внезапно – в далеком лесу загрохотали танковые орудия, несколько снарядов разорвались с недолетом, один плюхнулся в воду, взметнув тучу брызг. Солдаты побежали к окопам, кто-то на бегу дожевывал перловку, для видимости приправленную тушеным мясом. Прелюдия не затянулась. Почти невидимые за моросью, немецкие «пантеры» и «тигры» выползали из леса и, не прекращая стрелять ни на секунду, поперли к каналу.

– Все по местам! – звенящим от волнения голосом орал майор Трофимов, а командиры рот и взводов повторяли за ним. – Не вставать, ждать, без приказа огонь не открывать!

Кибальчик, коротающий время у воды, не успел добежать до траншеи – снаряд рванул за его спиной, парень рухнул плашмя на живот, и когда остальные уже набивались в укрытия, продолжал лежать, давил кулаками комья земли. Взорвался второй снаряд, взмыла земля, вода, и все это шквалом обрушилось на позиции.

Максим уперся в приступочку, собственноручно вырытую в глине, подался вверх. Картина была жуткой. Танки приближались – десяток, полтора десятка, разрисованные камуфляжными «мотивами», с крестами на башнях, – пламя рвалось из жерл. За танками густела пехота в серых и черных шинелях, в матовых касках. Солдаты не пригибались, бежали в полный рост, строча из автоматов, рассыпались в цепи, растягивались по флангам. «Ну, в натуре, сорок первый…» – подумал Коренич.

– Психи, откровенные психи… – зачарованно шептал Борька. – Согласись, Максим, ведь только психи ходят в психическую атаку!

В бетонном склоне зияла рваная дыра, рядом в безжизненных позах валялись двое штрафников, нашпигованные осколками. Кажется, Максим их знал – одному давал прикурить, у другого пару дней назад сам позаимствовал табачка, когда собственный кисет опустел. Еще поговорили пару минут – разжалованный за пьянку старший лейтенант учился в соседней школе и гонял мяч в том же дворе, что и Максим, но тремя годами позднее. Подивились тесноте мира…

Внезапно Максим поймал полный ужаса взгляд Кибальчика и понял: жив еще парнишка! Лежит метрах в четырех по склону, распластавшись на животе, заговаривает страх. Знакомая ситуация. Обстрелянных людей, умеющих грамотно и бесстрашно ходить в атаку, временами под бомбами и снарядами сшибает такой ужас, словно они боя никогда не видели. Сколько из-за этого было обвинений в трусости, дезертирстве – никому не интересна психология человеческая…

– Кибальчик, ползи сюда! – выплюнул Максим. – Живо! Голову не поднимай!

– Как?.. – прохрипел боец.

– Ползком вибрируй, как еще… – высунулся Борька.

Максим придавил ему макушку – нечего было мерцать двоим.

Кибальчик решился. Прогремел взрыв за спиной, обвалив часть бетонного покрытия и вызвав короткую, но яростную волну – он оттолкнулся вывернутой пяткой, подался вперед – и в следующий миг Борька с Максимом уже затаскивали его в траншею.

– Живой? – гаркнули хором.

Боец вертел чумазой головой, стучал себя по ушам. На нем не было ни царапины, и краска стыда уже разрисовала его физиономию пунцовыми пятнами.

А вокруг творилось какое-то непотребство. Артиллерия у фашистов, видимо, кончилась, и они шли в бой под прикрытием огня собственных танков. Снаряды крошили бетонные берега канала, вспахивали позиции батальона и, слава богу, пока не долетали до хорошо замаскированных орудий старшего лейтенанта Пчелкина. Хотелось верить, что снаряды уже в стволе, и наводчики держат танки на прицелах.

– Не стрелять! – прорывался сквозь долбежку взрывов вопль Трофимова. – Подпускаем ближе, стреляем только по команде! Эй, артиллерия, к вам это тоже относится!..

Над позициями зависла пыль, словно туман. Но видимость сохранялась. Немцы не останавливались, даже не притормаживали. Танки выстроились в цепь – до восточного берега им оставалось метров двести. Пехота колыхалась за стальными машинами. Самые нетерпеливые уже вырывались вперед, обгоняли танки…

– Бойцы, они не будут долго стрелять! – орал, срывая голос, замполит Кузин. – У немцев мало снарядов, скоро всё изведут, и тогда мы им покажем!

Словно по заказу, огонь прекратился: немцам не хватало снарядов. Все-таки шел не сорок первый.

– На позиции, касатики! – вещал Трофимов. – Приготовиться к бою!

Те, кто выжил в огненной свистопляске, припали к амбразурам, поискали взглядом мишени. От взрывов у солдат звенело в ушах, картинка перед глазами плясала. Максим старательно наводил резкость. Против них действительно воевали эсэсовцы. У офицеров на фуражках красовались черепа со скрещенными костями; у рядовых орел, символизирующий «тысячелетний Третий рейх», был нашит не на груди, а слева – на рукаве. Воротники – серые, в отличие от солдат вермахта, у которых они были зелеными. Руны «зиг» в петлицах – спаренная молния. «Эсэсовец, твоя честь называется верность!» – напыщенно орал Гитлер на одном из партийных собраний в тридцать первом году, когда горстка этих бойцов остановила подразделение берлинских штурмовиков, пытавшихся захватить окружное правление. С тех пор девиз штамповался у эсэсовцев на пряжках. Самая одиозная, мрачная и бесчеловечная структура Третьего рейха. И общественная организация, и государственные органы, и войска, и финансово-промышленные группировки, и даже религиозно-мистический орден вроде рыцарских – практически вся общественная жизнь Германии была пронизана этой чумой с коротким названием: СС.

– Батарея, огонь! – громовым голосом проорал за спиной у штрафников старший лейтенант Пчелкин.

Максим удивился: маленький, тощенький, а голосище – как у трех оперных баритонов вместе взятых.

Хорошо, что солдаты заткнули уши – прогремело так, что в дальнем лесу воробьи посыпались с веток. И в Берлине тревожно зазвенели стекла в окнах. Штрафники восторженно завопили. Как минимум четыре танка встали, охваченные пламенем. С одного свалилась гусеница, и он завертелся, давя бегущих солдат.

– Заряжай!!! – прогремел Пчелкин.

Распахивались люки, танкисты в черных комбинезонах сыпались с брони, как тараканы.

– Батальон, огонь!!! – чуть не хором возопили комроты с замполитом.

Шквал огня смел наступающие цепи. Солдаты расстреливали дисковые магазины, отбрасывали использованные, вставляли новые – слава богу, этого добра было с избытком. Безостановочно трещали пулеметы, ухали противотанковые ружья. Глотки воспалились от крика и попавшей в горло пыли. Еще один залп произвела батарея Пчелкина – развалив ряды атакующих. Эсэсовцы, не успевшие залечь или спрятаться за броней, валились пачками. Еще два танка встали, зачадили едким черным дымом.

– Вешайтесь, уроды, хрен пройдете! – истошно хохотал Рывкун, расстреливая магазин за магазином.

Немцы не могли продвинуться ни на шаг. Они отстреливались, залегали, пятились. Неохотно вставали, бежали дальше, подгоняемые офицерами. Но вновь ложились под губительным огнем, и многие из них больше не вставали. Танки уже не наступали – стояли на месте, расстреливая последние снаряды. Над полем зависли клубы дыма, в нем метались фигурки солдат меж горящих танков.

– Огонь, касатики, огонь! – надрывался осипший Трофимов, и офицеры с выпученными глазами носились по траншеям, требуя от солдат того, что они и так делали.

Максим израсходовал четыре магазина и очень жалел, что нельзя перебросить через канал гранату. Немцы топтались на том берегу, ни один танк не спустился к воде, ни одному солдату не удалось замочить ног. Коренич стрелял короткими прицельными очередями, выискивая в дыму «устойчивые» мишени. Немцы, залегшие в траве, тоже стреляли прицельно. То и дело из стрелковых ячеек вываливались бойцы, кто-то сразу успокаивался, кто-то катался по земле, выл от боли, брызгая слюнями и кровью. Кто-то вскрикнул, мягко сполз на дно окопа. Прогремел взрыв, осыпалась земля – танки снова начали стрелять.

– Батарея, огонь!!! – орал старший лейтенант Пчелкин.

Снова вспыхивали танки, гремели взрывы в гуще залегших эсэсовцев. Выдержать такое было невозможно – даже людям со стальными нервами и стойким иммунитетом к смерти.

– Заряжай!.. Батарея, огонь!!! – неистовствовал Пчелкин.

Уцелевшие танки, огрызаясь, отползали на безопасную дистанцию. Откатывалась поредевшая пехота. Все пространство, окружающее восточный берег канала, было завалено телами в серых и черных шинелях, усыпано догорающими машинами. Максим в изнеможении сполз по стенке окопа – глаза закрывались, он просто не мог больше не спать. Он не видел, что творится вокруг – кто остался жив, кто погиб, кто ранен; не слышал, как штрафники, сидя в окопах, расстреливают одиночными выстрелами раненых фашистов – эсэсовцев все дружно ненавидели, их было не жалко. Не видел, как выпучил мертвые глаза взводный Смуглянский, лежащий буквально под ногами. Не видел, что вся траншея – практически все семьсот метров – завалена телами мертвых и агонизирующих красноармейцев – бывших офицеров, – что санитары не справляются и что из восьми орудий Пчелкина уцелело пять, остальные безнадежно разбиты, а тела артиллеристов лежат, засыпанные землей…