Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников Страница 14

Бутылка была похожа на трофейную. Воронцов взял ее из рук майора. Так и есть.

– Не думай, не ром. Стал бы я такую прекрасную женщину, да еще в канун Нового года, угощать грубым мужским пойлом. Благородный коньяк! Так, кажется, пишут в романах. Французский! Французы, к сожалению, оказались плохими вояками. Но коньяки, смею заметить, делают превосходные!

– Только поставляют нам через Германию, – пошутил Воронцов и дважды стукнул донцем бутылки по бедру, после чего пробка на треть вылезла наружу. Теперь ее можно было с легкостью вытащить и без штопора.

– О, Вера Ивановна! Гусар! Посмотрим, как ротой командовать будет! А насчет французских поставок ты прав. Но, кому бы они ни поставляли свой божественный напиток, а он вот у нас на столе!

Судя по тому, как он распускает перед Игнатьевой хвост, как при этом метет своим веером, отношения у них только-только начали складываться в нечто, что солдаты потом брезгливо назовут ППЖ. Жаль, подумал Воронцов, у этой врачихи красивое и умное лицо. Видать, от тоски. На фронте все тоскуют. Мужчины по женщинам. Женщины, как оказывается, по мужчинам. Особенно в обороне.

Коньяк оказался действительно хорошим. «Надо же, – подумал Воронцов. – Шел на доклад, который к тому же оказался не совсем удачным, а в итоге сижу с командиром полка в компании его пассии и пью трофейный французский коньяк». Конечно, майор обмывает не его возвращение в полк. Кто он такой для него, майора, Героя Советского Союза? Ротный, обычный ротный, на которого к тому же еще не подписан приказ о назначении. Вторая ступень после ваньки взводного. Но с прежним командиром полка, тогда еще подполковником Ильей Митрофановичем Колчиным, Воронцов пил и будучи только-только произведенным в младшие лейтенанты. Но об этом сейчас лучше помалкивать. Колчин другой человек. А этому, похоже, я попал в случайные шаферы. Только бы Вера Ивановна не увлеклась и все не испортила. Воронцов заметил, что она не сводит с него глаз. Неужели все-таки она узнала его и теперь ждет ответной реакции? Лавренов человек настроения, и если он заметит ее повышенное внимание не к нему, а кому-то другому, результаты этих посиделок могут быть непредсказуемыми. Поэтому, когда выпили по второй, за прекрасных дам, Воронцов встал и вежливо обратился к командиру полка разрешить ему отбыть в роту.

– В какую роту? – искренне удивился майор Лавренов.

– В Восьмую гвардейскую, товарищ майор, – с той же непосредственностью отрапортовал Воронцов. С непривычки коньяк уже шалил в голове, приятным вязким теплом расходился по всему телу. Но надо было уходить. Чтобы не портить майору вечер. Не зря же он услал из штабного блиндажа всех, даже связистов.

– Подожди. В Восьмую гвардейскую… Приказ о твоем назначении в Восьмую гвардейскую, товарищ старший лейтенант, заметь, еще даже не гвардии… – Майор Лавренов сделал паузу. – … еще не подписан.

Игнатьева прыснула в ладонь, и Воронцов заметил, что у нее красивые руки. Красивые и ухоженные. Да, такое лицо, такая улыбка и такие руки могут свести с ума. Но надо уходить. Иначе неподписанное назначение так и останется не подписанным и завтра полетит вон в ту железную печь вместе с другими ненужными бумагами.

– А кто его должен подписать? – Майор Лавренов налил себе в рюмку коньяка и залпом выпил. И постучал себе пальцем в грудь. – Я. Могу подписать, а могу и не подписать. Я к тебе, Воронцов, еще должен присмотреться. Я тебя не знаю.

– Я в полку с зимы сорок второго, – сказал Воронцов.

– С зимы сорок второго… А сейчас зима сорок третьего.

Начинался пьяный бред. Наверняка майор Лавренов прибыл в штаб, уже хорошенько выпив. И эти три рюмки коньяка, как говорят в окопах, пошли уже не туда. «Но почему он не хочет меня отпускать, – недоумевал Воронцов. – Да и зачем вызвал среди ночи, когда у него в гостях красивая женщина?» И вдруг его осенило: значит, это ее условие – чтобы с ними за столом, в ночном блиндаже, был еще кто-то. Лучше незнакомый. Чтобы потом в полку не судачили. Старший лейтенант, прибывший из армейского офицерского резерва за назначением, для этого подходил идеально.

Воронцов не знал, как ему поступить. Если эта бутылка – последняя, то можно и остаться. А там все решится само собой, уступая самому себе, решил он и сел на табуретку. В то же время он проклинал и себя, и эту врачиху: не окажись здесь ее, он давно бы улизнул из штабного блиндажа и уже давил бы ухо в землянке по соседству. Землянка уютная, натоплена жарко. И он позавидовал офицерам связи, которые преспокойно спали сейчас на тесовых полатях, смотрели свои заслуженные сны в ожидании своего поезда, который мог прибыть в любую минуту.

Когда французский коньяк кончился, майор Лавренов, солидно отдуваясь и поблескивая Золотой Звездой, извлек из стола бутылку рома. Оттуда же достал пакет с закуской: хлеб, шоколад, мясные и рыбные консервы, порядочный кусок холодной говядины. Говядина на майора Лавренова, видимо, произвела особенно сильное впечатление. Он уставился на нее и сказал:

– Почему я об этом раньше не знал. Ярощук, черт бы его побрал, никогда толком ничего не сделает. – И он принялся резать говядину широким охотничьим ножом.

– Воронцов, – спросил он вдруг, – ты, случаем, не охотник?

– Охотник, – признался Воронцов.

– Правда?! – Майор Лавренов даже нож опустил. – А, ну да, в батальоне Солодовникова все охотники. Лось? Кабан? Или так, по перу?

– Дед у меня охотник, – сказал Воронцов. – А я… Меня он просто брал с собой.

– Ну, Воронцов, ты это должен знать – натаска на охоте дело наиважнейшее. Кабана-то валил?

– Валил.

– Ну вот. Как-нибудь сходим. Ружья у меня есть. Ты, Воронцов, не представляешь, какие у меня ружья! Трофеи. Зауер и Сын, с маркой «Три кольца»! Стволы специальной крупповской стали. Левый – «чок», правый – «бор». Ты когда-нибудь встречал такое сочетание, Воронцов? «Чок»-«бор»! Хрен ты такое где видел! А у меня есть.

Странный человек, этот майор Лавренов. Воронцов слушал его, стараясь не смотреть в сторону Игнатьевой, которая, он это чувствовал виском, не сводила с него глаз, и не мог избавиться от чувства, что командир полка либо прощупывает его, либо просто провоцирует и готовит какой-то подвох. На фронте за два с половиной года он повидал всяких людей и всяких командиров.

Глава седьмая

Это была первая зима без немцев, без внезапных наездов полицейских из Андреенок, без казачьих пьянок по вечерам в школе под визг гармошки и приезжих женщин. Впрочем, снег падал точно так же, как и в прошлую зиму, и как в первую военную, когда в Прудки пришел Курсант и остался у Пелагеи в примаках. Ох, сестрица, сестрица, горевала Зинаида, глядя на русые ребячьи затылки. Пелагеины сыновья за столом всегда выстраивались в ряд, по ранжиру и терпеливо ждали с ложками наготове.

– А что, доча, – сказал осенью Петр Федорович, перекладывая в угол обрезки половых досок, – стол-то наш маловат стал. Не сделать ли нам новый?

– Да надо бы, тятя, – обрадовалась Зинаида. – Только теперь уж надо делать большой!

– Знамо, что большой. Чтобы сразу, всем колхозом – к общему чугунку. – И Петр Федорович засмеялся. – На все десять душ! Вот какой стол надобен! А, доча?

В глазах отца играла какая-то искра, но сразу разглядеть ее Зинаида не смогла. Она на мгновение задумалась и возразила:

– На девять. Ребят-то – пятеро. И нас четверо. – И вопросительно, с ожиданием, посмотрела на отца.

– Тоже пятеро.

– Кто ж пятый? – улыбнулась Зинаида, сразу догадавшись о том, что имел в виду отец.

– А жених твой. Курсант. Топор! – И Петр Федовович, даже не оглянувшись на дочь, тут же, не откладывая, принялся вытаскивать из штабеля нужные доски.

– Он уже не курсант, тятя. Старший лейтенант.

– Да знаю-знаю. Ишь, загордилась. Как своим.

Старшие внуки помогали Петру Федоровичу. Прокопий строгал на верстаке доски и заготовки для ножек. Федя держал. Колюшка заметал обрезки и опилки. Улита и Алеша сидели на лавке у окна и играли со стружками.

Несколько дней заготовки лежали на печи, белели в головах у спящих детей, наполняя дом смолистым запахом леса и одновременно напоминая о сосновом боре на хуторе Сидоряты. Потом Петр Федорович снова разложил их на полу у окна. Дождался из школы старших внуков. Пока старуха кормила детей, снял с гвоздя фуганок, принес молоток и стамеску. Инструменты нуждались в заточке. Он выбил из фуганка широкую лезгу, достал из стола брусок, поплевал на него и принялся поправлять жало. Затем так же основательно поточил стамеску.

– А ну-ка, Прокошка, неси свой школьный карандаш, – приказал он старшему. – Будем размечать наши заготовки.

К вечеру, когда уже улеглись на печи младшие, Петр Федорович с помощью Прокопия и Анны Витальевны, которая к тому времени тоже вернулась из школы, поставил стол на ножки. Пахло столярным клеем и свежим деревом. Анна Витальевна втянула тонкими ноздрями воздух жарко натопленного жилья и сказала: