Владимир Першанин - Морпехи против «белых волков» Гитлера Страница 14

В поселке Надьярка участковый милиционер сообщил, что видел вчера двух незнакомых людей, окликнул их, но догнать не смог из-за сильного тумана.

Растягиваясь цепочкой, группа из семи человек обследовала километров пять берега. Ничего подозрительного, следы резиновых сапог, обычной летней обуви для здешних мест, остатки давнего костра, ржавые консервные банки.

В эффективность таких операций без радиопеленгующей аппаратуры верилось с трудом. Ну что же, по крайней мере, немцы знают, что спокойной жизни им не будет.

Жутковатая находка попалась на обратном пути. Оранжевая спасательная шлюпка с английского судна, до краев залитая водой. Она не затонула благодаря специальным герметичным отсекам, но троим морякам в таких же оранжевых костюмах это безразлично. Они погибли от ледяной воды и колыхались, сталкиваясь друг с другом.

Тянуть на буксире шлюпку, наполненную водой, слишком тяжело. Кое-как перевалили к себе на борт три тяжелых опухших тела. Пока возились, не заметили, как появился немецкий самолет-разведчик. Он сделал круг на километровой высоте, затем второй со снижением. Все замерли. Если продолжит снижение, то наверняка целью станет их шлюпка. Но массивный трехмоторный гидросамолет со свастикой и крестами не захотел тратить горючее, чтобы опускать еще ниже 15-тонный корпус, и двинулся дальше.

– Пронесло, — вытер пот со лба новичок Кучеренко.

А Гриша Чеховских похвалился:

– Его из «дегтяря» запросто снять можно. У гидросамолетов броня слабая. Жаль, что ниже не опустился.

– Спасибо скажи, что фриц горючего пожалел, — усмехнулся политрук Слобода. — У него пушек и пулеметов штук пять, да полтонны бомб. Одной очередью ко дну бы нас пустил.

– Летает, высматривает, а наших истребителей и близко не видно, — накрывая чехлом пулемет, сказал Чеховских.

Разговор об истребителях не поддержали. Их и так мало, и сопровождают они союзные караваны с грузом. Обратный путь проделали молча, стараясь не глядеть на прикрытые брезентом тела. Две другие поисковые группы ничего подозрительного не обнаружили, а четвертую обстреляли с берега из автоматов. Один десантник погиб, второй был тяжело ранен.

Маркин загорелся было организовать погоню, но в штабе его остудили. Прошло слишком много времени, немцы успели скрыться.

На танцы иногда приходили эвакуированные девушки, работавшие в основном в рыбацкой бригаде. Зенитчицы, связистки и медсестры воспринимали их с долей высокомерия. Не так много в армии военнослужащих женщин, все они избалованы мужским вниманием, одеты в добротные, пошитые по фигуре гимнастерки и юбки, хромовые сапожки.

Эвакуированные — попроще и одеты беднее. Фатеев долго присматривался к худенькой девушке в очках, затем, дождавшись начала мелодии, решительно подошел к ней:

– Позвольте вас пригласить?

Девушка поджала под скамейку ноги и простодушно предложила:

– Может, вы кого другого пригласите?

Сразу вспомнилась высокомерная Маша Воробьева. И эта тоже выделывается, хотя ничего особенного собой не представляет.

– Что, слишком много чести для меня?

– Ой, только не обижайтесь, — смутилась девушка. — Просто у меня обувь неподходящая. Ботинки рабочие, а вы вон какой нарядный. Настоящий моряк.

Слава невольно заулыбался и потянул девушку за руку. Так и познакомились. Зовут Катя, жила в Ленинграде, а зимой сорок первого была эвакуирована.

– Когда Бадаевские склады сгорели, такой голод начался, что люди все подряд ели, — простодушно рассказывала Катя. — Даже клей столярный. Все собаки-кошки мгновенно исчезли, кормовой овес на карточки давали. Суп из него синий, противный, а мы тарелки языком облизываем.

– Ты кем работала?

– Лаборанткой в техникуме.

– Грамотная, значит.

– Десять классов.

– А у меня три, — с вызовом сообщил Фатеев. — Но читать-писать умею.

– Ну, какой вы, Слава, обидчивый. Не можете просто разговаривать. Закончится война, доучитесь.

– А кто работать за меня будет?

Из Славки помимо воли рвалось желание задеть Катю, хотя он сразу понял, что понравился ей.

– Можно и работать, и учиться, — сказала Катя.

– Можно, — остывая, согласился Фатеев.

Политрук тем временем махнул рукой баянисту Саше Кучеренко:

– Давай нашу любимую… про утомленное солнце. Душевная мелодия.

Хороший получился вечер. Спел несколько песен Саша Кучеренко. Возле него сидела одна из эвакуированных девушек, выражая солидарность. Танцевать он не мог, так как больше некому было играть на баяне. Затем политрук Слобода с красивой медсестрой Алей Величко в два голоса очень душевно спели романс «Утро туманное, утро седое».

Грустные слова о любви и расставании заставили некоторых девушек тайком промокнуть глаза платочком. Только Маша Воробьева, стоявшая неподалеку от Фатеева рядом со своим кавалером, капитаном-зенитчиком, фыркнула:

– Война идет, а кто-то слюни пускает. Тьфу, противно даже.

Может, капитан думал по-другому, но Маша ему нравилась, и он неопределенно качнул головой. Вступать в спор со своей подружкой он не хотел. А Николай Слобода, когда его попросили, спел вместе с Алей «Гори, гори, моя звезда» и еще какой-то хороший романс. И так это у них задушевно получалось, что фельдшер Рябков вздохнул и сказал:

– Красивая пара. Поженятся после войны, дети красивые пойдут.

– Жди, поженятся, — усмехнулась Маша. — Все вы тут готовы свататься да жениться, лишь бы свое получить. А война кончится — все женихи в разные стороны разлетятся.

– Машка, чего ты нудишь, — не выдержал Фатеев. — Всех тебе обговнять надо.

– Злишься, что я тебя отшила? И правильно сделала. Нашел себе очкастую, вроде тебя, недомерка. Вот и дружите молча, любуйтесь друг другом.

Катя растерянно молчала. Вокруг нее были чужие люди, хорошо одетые военные девушки. С такими трудно разговаривать, отошьют сразу или выгонят. Зато не промолчал Славка. Хорошим манерам его никто не учил, и он, не раздумывая, обложил ефрейтора Воробьеву отборным поселковым матом, на котором частенько говаривали мать с отцом, когда тот напивался. Капитан-зенитчик покраснел и не знал, что делать.

– Твою невесту оскорбляют, а ты лишь моргаешь, — накинулась на него Воробьева.

– Невеста без места! — Славка окончательно вышел из себя. — А вы, товарищ капитан, угомонили бы свою…

– Пэпэжэ, — шепнул кто-то тихо, но отчетливо за спиной.

Маша выскочила из клуба, а капитан, смерив взглядом Фатеева, пообещал:

– Вы, товарищ старшина, ответите за свое хамство. Не сомневайтесь, рапорт товарищу Маркину я напишу, и товарищи подтвердят.

– Пишите хоть десять.

Товарищи вокруг промолчали, склоки им не нравились, а всякие рапорта и кляузы еще больше. Кроме того, Воробьеву не любили за высокомерие и хитрость. Пользуясь покровительством капитана, командира батареи, она часто уклонялась от боевых дежурств, прикидываясь больной.

– Вы бы лучше свою невесту догоняли, — сочувственно посоветовал фельдшер Рябков. — Маша, она резвая девушка. Зевнете и не найдете потом.

Вокруг засмеялись. Все знали, что Воробьева могла в тот же вечер с легкостью сменить капитана-зенитчика на другого офицера. Командир батареи прощал ей похождения, характер был у него мягкий. Немного посудачили, и снова продолжились танцы. В принципе ничего особенного не произошло. В этой северной глуши случалось и не такое.

У людей не выдерживали нервы. Некоторые месяцами не получали писем даже с нашей территории, а жива ли родня, оставшаяся в оккупации, можно было лишь гадать.

И полярный день, не дававший многим спать, не приносил радости. Люди ворочались на нарах после отбоя, выходили курить, а среди дня, который ничем не отличался от ночи, засыпали на ходу.

И к пище не могли привыкнуть. Оленину ели все, но весной оленьи стада ушли на север, подальше от оводов и гнуса. Рыбы хватало, но она приедалась. Не каждый день бывал хлеб, а картошку привозили в сушеном виде ломтиками, которые казались всем безвкусными.

Конечно, все это были мелочи по сравнению с передним краем жестокой войны, разрушенным до основания Севастополем и блокадным Ленинградом. Но война шла и здесь, а как хотелось про нее забыть хоть на часок.

Слава и Катя целовались на разостланном бушлате. Оба едва сдерживали себя.

– Слава, ну нельзя так сразу. Давай хоть немного привыкнем друг к другу. Ты мне нравишься, но…

Но Слава, теряя голову, уже гладил руками бедра, и Катя сдавленно ахала.

Немцы разбили крупный союзный конвой. Это случилось севернее. Ветер и волны приносили оранжевые капковые жилеты, иногда вместе с телами людей, успевшими распухнуть даже в ледяной воде. Лица многих были расклеваны до костей чайками, чернели пустые глазницы. Эти птицы, о которых любили петь моряки, оказывались безжалостными к своим беспомощным морским спутникам и клевали еще живых людей, неспособных шевелить отмороженными руками.