Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей Страница 14

Напротив меня сидят Гуляшвили и Долидзе. Они где-то разыскали довольно потрепанную балалайку и теперь под ее аккомпанемент поют свою печальную «Сулико». Поют тихо, на своем родном языке. Я не понимаю грузинских слов, но знаю один куплет в русском переводе. Мне нравится эта песня, и я тихонько, себе под нос, гнусавлю один и тот же куплет.

Кроме нас, есть еще несколько бойцов. Вон там в углу, за печкой, стоит Ваньков. У него освещена половина лица и плечо. Глазные впадины кажутся черными провалами, какими их рисуют на черепе. За столом у телефона сидят Бондаренко и Федосов. Они тоже слушают. Младший лейтенант подпер рукой небритый подбородок. Он смотрит куда-то вдаль и, наверняка, ничего не видит. Федосов рассматривает зайца, которого нарисовал горелой спичкой на столешнице. Журавский трет себе нос.

После чистки автомата я открываю диск и дозаряжаю его. Но патроны никак не хотят стоять в гнездах. Они падают, точно опьяненные песней. Я даже не ругаюсь. Вот Долидзе взял последний аккорд, балалайка жалобно прозвенела, и в комнате стало тихо. Ваньков шмыгнул носом, я поставил патрон на место, Бондаренко освободил придавленный подбородок.

— А ну-ка веселенькую! — встрепенулся Федосов.

Долидзе ударил по струнам, и зазвенела лезгинка. Гуляшвили одним прыжком очутился на середине комнаты. Полы его шинели взметнулись, поднимая облако пыли.

— Асса! — подхватили мы, хлопая в ладоши в такт музыке.

— Асса! — отозвался танцор. Его глаза загорелись задорным огоньком, ноздри раздулись, и все лицо выразило лихую горскую отчаянность.

— Асса! Асса! — Мы притопываем ногами, позабыв в эту минуту все на свете: и тяжесть боев, и опасность, которая ежесекундно висит над нами, и фашистов, и всю войну. Веселье, точно крепкое вино, опьяняет нас. Кажется, оно бросило вызов самой смерти.

— Давай, давай!

— Лейтенанта просим!

Федосов улыбается и подпрыгивает на месте.

— Товарищ лейтенант! — размахивая трубкой, тревожно говорит связист. — Комиссар!

Федосов берет трубку. Его брови сдвигаются. Музыка обрывается; мы, шумно отдуваясь, рассаживаемся по углам.

— Слушаю вас!.. — говорит Федосов. Через минуту он отдает трубку связисту и обводит нас глазами. — Погиб командир батальона, — тихо говорит он.

Я слышу, как тукает под шинелью сердце. Я слышу, как тикают часы на руке младшего лейтенанта.

— По местам! — поднимаясь, приказывает Федосов и выходит вслед за нами. Никто из нас не говорит ни слова. Нас провожает жалобное пение печной трубы.

24 октября немцам удается овладеть центральной и юго-западной частью завода «Баррикады». На следующий день противник возобновляет наступление по всему фронту армии.

С каждым днем нам труднее и труднее защищать огромное здание. Часто приходится бегать из конца в конец, чтобы помочь товарищам. Позиция нашей тройки находится под охраной обоих крыльев дома и потому, немцы пока что не лезут к нам. Говорят, тракторный пал.

Все бойцы с нетерпением ждут Октябрьского праздника, словно он должен решить нашу участь в лучшую сторону.

Шестого старшина приносит нам белье. Все мы радуемся такому событию. От вшей, конечно, одним бельем не спасешься. Эти назойливые бестии давно уже кочуют по всей одежде, вплоть до портянок и шинели. Но чистое белье поднимает наше настроение почти до уровня праздничного.

Вечером мы решаем устроить баню. С Волги приносим в термосах воду и кипятим ее в котелках. Моемся строго поочередно. На каждого котелок воды. Я и Семушкин попадаем в первую партию. С нами банничает сам Федосов.

При свете коптилки мы кажемся мертвецами, собравшимися на шабаш. С любопытством разглядываем друг друга и намыливаем крохотными кусочками вонючего мыла головы.

— Эх, веничка бы березового!

— Дай я тебя огрею по ягодице.

— Своя-то ближе, вот и шпарь по ней!

Веселая перебранка, соленые шуточки и смех делают нас беззаботными мальчишками.

— Водицы бы поболе, — с сожалением говорит Семушкин.

— Так Волга-то рядом, сбегай окунись разок-другой, — острит смуглый солдат.

— А ты не тово… Сам мыряй в Волгу-то, может — кожа твоя и побелеет малость, — огрызается дядя Никита.

— Пробовал, не получается. Это у меня от роду такая, мать говорила, кровь благородная.

— Тьфу ты, пропасть! — плюется Семушкин. — Ваше благородие с цыганской образиной.

— Но-но, товарищ Семушкин, осторожнее насчет моего происхождения. Лучше на себя посмотрите. Для вашей обмывочной площади и Волги не хватит…

Бойцы гогочут, словно стая гусаков.

Рядом со мной намыливается Журавский. Он бел, тощ, со сведенными внутрь коленками.

Белье непростиранное и к тому же непросохшее. Черные трафаретные номера пестрят на подштанниках и на рубахах.

Сквозняк холодит тело, покрывая его частой сыпью. Я ежусь и натягиваю на мокрое тело рубашку.

Где-то грохнула пушка, потом другая — и наш дом задрожал от мощных разрывов.

Язычок пламени на фитиле «катюши» подпрыгнул, рванулся в сторону и погас. Плащ-палатка, висевшая на дверях, взметнулась — и целая буря осеннего ветра ударила по нашим телам. Кто-то пробежал по коридору, выкрикнув: «Атакуют!»

— Японский городовой! — выругался лейтенант. — Журавский, где мои портки? Огня давайте!

Но ни брань командира роты, ни старания связного не восстанавливают порядка.

Разрывы один за другим сотрясают стены, пронзительный короткий свист летящих снарядов царапает нервы, толчки взрывных волн поднимают пыль и мусор, дробленый кирпич больно стегает по телу.

Федосову, наконец, удается нашарить пистолет.

— За мно-ой! — командует он и первым выскакивает в коридор.

Мы натыкаемся друг на друга, опрокидываем оцинкованные коробки, из которых мылись, хватаем первое попавшееся оружие и выбегаем за Федосовым. Он несется впереди нас, размахивая пистолетом.

Кто-то спотыкается и падает. На него налетают — и куча скользких тел преграждает дорогу.

— Что там еще? — старается перекричать вой снарядов Федосов.

— Пугают это они. Никакой атаки нет! — отвечает спокойно Бондаренко. — Стреляют для паники — прибавляет он.

— Ах, сволочи! — ругается лейтенант. — Нашли время!

Через минуту шквал огня передвигается на другие участки.

Мы плетемся домываться.

Через час Федосов обходит посты и поздравляет всех с праздником.

— Ты только подумай: «будет и на нашей улице праздник», — говорит дядя Никита. — Это значит: скоро фашистам крышка. Повоюем еще мы с тобой, Митяйка.

— Ну уж это вы ни к чему, дядя Никита. Сами сказали, что скоро фашистам крышка, — не выдерживаю я.

— А кто эту крышку будет делать? Пушкин или мы с вами?

— Конечно, мы, — соглашаюсь я. В политике я не считаю себя сильным и поэтому не хочу спорить.

— А по-моему, привезут сюда тыщу катюш и саданут по фрицам, — вдруг вмешивается Сережка.

— Ого, тыщу катюш. А другие участки?

— Наш поважней, — не унимается он.

— Пошел бы ты спать, новоявленный стратег, — смеюсь я.

— Сам иди, — огрызается он.

— Доверь тебе тыщу катюш, ты бы весь мир завоевал, как твой великий предок.

— Кто это? — с недоверием спрашивает он.

— Известно кто; Чингисхан.

Еще долго по всему фронту идет яростная пальба. В канун больших советских праздников немцы по своему обыкновению стараются нас запугивать, открывая огонь из пушек и пулеметов.

— С праздником поздравляют, — говорит Семушкин.

— А мы их с близкой кончиной, — прибавляет Сережка.

Сережка высовывает руку в окно и выпускает ракету.

Как бы тяжело нам ни было, все же после сегодняшних новостей на душе легчает, становится теплее.

С этого дня немцы яростно атакуют нас.

Мы уже не можем хоронить своих товарищей. Не стало наших славных грузин: ранило Долидзе, Гуляшвили погиб в канун праздника, когда немцы били по дому из пушек. Погибло несколько бойцов из взвода Бондаренко. Фашистские летчики опять бомбили берег, где расположены наш КП и штаб дивизии. По пути они сбросили несколько бомб на наш дом, но промахнулись. Теперь у самого входа чернеет огромная воронка. Эту воронку мы приспособили под братскую могилу.

Сегодня атаки начались спозаранку. Немцы лезут в правое крыло дома. Мы оставляем Семушкина и бежим за лейтенантом на помощь Бондаренко, Его позиция очень неудобная. Слева — коридор с окнами, справа — комнаты, окна которых обращены на тракторный. Если защищаться в комнатах, остается неприкрытым тыл.

Бойцы Бондаренко отстреливаются в комнатах, мы защищаем коридор. Фашисты атакуют со всех сторон.

Я и Подюков стреляем из автоматов только одиночными: для очередей, даже самых коротких, нет патронов.

Немцы забрасывают нас гранатами, которые залетают в окна с обеих сторон. Если граната попадает в коридор, мы заскакиваем в комнаты, и наоборот: летят гранаты в комнаты, мы выбегаем в коридор. Я и Сережка договорились выбрасывать залетевшие гранаты обратно. Но при первом же разрыве отказались от этого, потому что не знаем, когда и где упадет следующая.