Мария Костоглодова - Это было только вчера... Страница 14

Злой, не в силах себя сдерживать, врывался Шерстобитов к секретарю горкома партии. «Для насмешки вы меня назначили директором? — кричал он. — К черту концессию. Или я, или Шварцбах». Ему спокойно доказывали: пока страна не в силах самостоятельно освоить какие-то отрасли производства, концессии нужны; это всего временная уступка, и надо перетерпеть выламывания Шварцбаха. А если Шерстобитов не верит им, пусть поверит Ленину, считавшему концессию «отвлечением империалистических сил от нас».

Шерстобитов, скрипя зубами, возвращался на завод, но не переставал искать повод избавиться от австрийца. Повод был найден. Заводской комитет (с доброго согласия директора) предложил Каламону Карловичу увеличить зарплату рабочим, выстроить заводские ясли. Австриец долго посмеивался в маленькие жесткие усы, но, увидев, что недовольство на заводе растет, пошел на хитрость: «Ваша просьба — закон для меня. Будь по-вашему: ясли выстроим, зарплату добавим, а заодно увеличим стоимость продукции».

На хитрость Шварцбаха рабочие ответили забастовкой. Двадцать четыре дня стоял завод. Австриец впервые обратился за помощью к Шерстобитову, но тот отрезал: «Я вам не помощник». Шварцбах уехал в Австрию якобы для переговоров с концерном и не вернулся.

Временно на должность главного инженера назначили начальника эксплуатации Богомолова. Тот оказался на редкость ревностным, любое распоряжение Шерстобитова бросался выполнять сломя голову, не спорил с ним, не возражал. Казалось бы, клад для Виктора! Ан нет. Витька писал в десятки инстанций, прося «придать» заводу мыслящего, авторитетного главного инженера.

В ту пору они и встретились — Шерстобитов и Куликов. «Иван, дружище! — орал на всю улицу Виктор, обнимая Куликова. — Какая удача! Находка для нашего завода. Ты в городе? Ты еще не определился? Давай к нам. Помню твою энергию. Из нас троих (Модест в Москве, знаешь?) ты был самым энергичным. С тобою горы своротишь. Поехали на завод, поехали». И Куликов стал главным инженером завода Жест-Вестен. А потом…

Д-да, Шерстобитов в силе. С ним считаются, к его мнению прислушиваются. Заяви он сейчас, что и «третий» главный не оправдал надежд, ему поверят безоговорочно.

…Вспомнив все, что говорилось на бюро, Куликов ощутил чувство беспомощной злости.

«Чем спекульнул, сукин сын, чем спекульнул!» — пробурчал он, отходя от витрины.

Обычные слова, сказанные им на общезаводском комсомольском собрании: «Не принимайте готовых формул, ищите истину. А нашли, отстаивайте перед любым авторитетом, не щадя авторитет», были вывернуты Шерстобитовым и преподнесены в самом неприглядном виде.

«Вот к чему привели ваши наказы, Иван Трофимович, — переходя на «вы», говорил Шерстобитов. — В поисках опровержения «готовых формул» молодой рабочий (кстати, ваш протеже) чуть не отправил на тот свет одного отца семейства, а двух надолго сделал инвалидами».

Платформа? Платформа. Шерстобитов умело подвел ее под Куликова.

Члены бюро слушали коммуниста Шерстобитова, согласно кивая головами, а на коммуниста Куликова поглядывали неодобрительно, хмуро, виня его во всем, в чем он «был и не был виноват». Один Модест, захватив лапищей нос, смотрел на всех осуждающе. Модьку провести нелегко. Но до конца ли понял он, каким стал Виктор? Похоже, нет. Он, правда, упорно ищет, что стряслось в «стане друзей», но зря.

Иван Трофимович посмотрел на часы. О! Пробродил бесцельно больше часа. Лялька опять скажет: «Папа, хотя бы в воскресенье могу я обедать с кем-либо из родителей?». Как бы он жил, не будь у него Ляльки? Дочь не просто умна. У нее злой ум. «Папа, — сказала она ему недавно. — Характер человека можно определить даже по стуку в дверь. Один, куда бы ни пришел, стучит громко, настойчиво: «Пустите, не то сам войду», другой — тихо, просительно: «Не помешал?», третий — осторожно, проверяюще: «Рады мне?». Ты, папа, всегда стучишь проверяюще. Разве ты не уверен, что дома тебе рады?» Он тогда поежился, будто дочь налила ему за шиворот холодной воды. Она все видит, его Лялька. Все понимает. Она суха с матерью и нежна с ним. Но ему-то что известно о дочери? Пишет стихи? Хорошо учится? Дружит с дочерью электрика Долгова и сыном художника Бурцева? О чем она думает, его Лялька? Чем наполнен ее мир, суженный родителями до пределов изолированной квартиры?

Он вошел в дом без стука: дверь была не заперта.

— За опоздание — штраф, — подставляя щеку для поцелуя, потребовала Лялька.

— Плачу в любом виде, любой ценой, — отшутился Иван Трофимович.

Из Лялькиной комнаты вышла Лена.

— Ты дома? — обрадовался он. — Разве концерт отменен?

— Нет. В филармонии выступила, а от шефского концерта отказалась. Устала я, Ванечка. Очень устала, милый.

Она подала ему руку, и он поцеловал каждый палец — длинный, с ярким ноготком. Сегодня, она казалась ему красивее, чем вчера. Завтра будет казаться красивее, чем сегодня. Она одевалась только в то, что ей к лицу. К ее вьющимся рыжеватым волосам шли коричневые и синие тона — эти цвета и преобладали в ее нарядах. Стройность фигуры подчеркивали ровные линии — она шила себе только гладкие платья. Волосы по-девичьи подбирала лентами.

«Не берут ее годы!» — подумал Иван Трофимович.

— Обедали? — спросил он, влезая в пижаму.

— Тебя ждали. Саня, разливайте, милая, первое.

— Обед сегодня подаю я. У тети Сани выходной. — Не глядя на мать, сказала Лялька.

— Чудесно. Между прочим, знаете, о чем меня вчера спросила Инна Кремнева, наша певица? Помнишь, Ванюша, я тебя знакомила с нею в Минводах? «Лена! Вы свою золовку выиграли по лотерее?» Слышали, Санечка? Я вас выиграла по лотерее.

Лена была весела, непринужденна. Она жила по теории: «С того, кто не видит, и спроса нет». Она не замечала натянутости дочери, молчаливого страдания мужа, резкости золовки. В немногие часы, проводимые ею дома, она хотела одного: покоя.

— Мне один половничек, — попросила она дочь. — Следую за Франклином: «Если хочешь продлить жизнь, укороти свои трапезы». Ванечка, тебя не тревожит твой округляющийся живот?

— Тревожит, — кивнул Куликов, опустошая тарелку. — Ничего не поделаешь: гражданин я невоздержанный.

Он всегда завидовал способности жены есть птичьими дозами. Пытался и он ограничить запросы желудка, но, несытно пообедав или поужинав, он наверстывал ночью. «Ешь уж, ешь! — сердилась сестра, замечая, как он неволит себя за ужином. — Все одно к рассвету пойдешь шарить по полкам. Ешь, сколько требует организм. Не гляди на свою Елену Прекрасную».

Саня называла Лену за глаза Еленой Прекрасной и звучало у нее это так, как если бы она произносила: «Змея подколодная». В глаза она обращалась к золовке по отчеству, опуская имя: «Михална, к телефону вас». Или: «Михална, машина за вами приехала».

— Не читал еще, Ванечка? — Лена продолжала не замечать молчания окружающих. — Победители международного конкурса пианистов имени Эжена Изаи Эмиль Гилельс и Яков Флиер блестяще принимаются американцами. Сегодня у всех советских пианистов праздник, не грех бы и нам по рюмочке токайского… Ну, обкормили меня. Спасибо, милые. Все очень вкусно. Плов — объеденье. Санечка, вашу кулинарию можно экспортировать за границу.

Она отодвинула тарелку с несъеденным пловом, вытерла губы не салфеткой, а кружевным платком. От компота отказалась.

Иван Трофимович смотрел, как жена, высоко взбив вышитые подушки, укладывалась на диване, как, набросив на ноги плед, свернулась калачиком, не сняв блузки, не расшнуровав пояса («я только на минуточку»), как мгновение подрагивали ее веки, а потом успокоились, грудь задышала мерно, набежавшие на лоб морщины разгладились, губы, не знавшие даже на сцене помады, слегка приоткрылись. В эту «минуточку» никто не смел скрипнуть стулом, обронить вилку, пошуршать газетой.

Неслышно двигаясь, вышли Лялька и Саня, а Иван Трофимович неотрывно смотрел на жену. Знала ли она, как осложнились отношения между ним и Виктором? Делился ли с нею Витька тревогами и радостями, ошибками и удачами?

В первые годы работы на заводе он все делал, чтобы сдружить Лену с не очень общительной женой Виктора. Он организовывал воскресные поездки за город, семейные походы в театр. Думал ли он, что сдружит Лену не с Шерстобитовой, а с Шерстобитовым? Когда однажды, проходя по Темерницкой, он разглядел промчавшихся в директорской машине Виктора и Лену, он не придал тому значения. «Ты куда ездила с Витькой?» — спросил он вечером жену. На него взглянули холодные непонимающие глаза: «Никуда я не ездила». — «Как же, — удивился он, — в два часа дня я шел по Темерницкой в военкомат…» — «Тебе показалось. Сегодня я не видела Витю». Ему не могло показаться. Но Лена решительно прекратила разговор, сославшись на занятость. Он забыл бы странный ответ жены, не узнай, что Лена и Шерстобитов оказались «случайно» вместе в Сухуми.