Олег Смирнов - Северная корона Страница 14

Орлов смешно сморщился, крякнул:

— Дельно. Нет возражений? Решено!

Пощалыгин положил на столик коробку с конфетами, Сергей — каменно-спрессованные галеты, сержант Журавлев — пачку чаю, Гукасян — кулек изюму. Образовалась горка.

— Кому поручим хранение? Сергей подался вперед:

— Пощалыгину, товарищ майор. Из угла возразили:

— Должен быть авторитетный. Не растерять, не слопать. А Гошка-то…

— Человеку нужно доверять, — сказал Сергей. Орлов согласно качнул ежиком, Караханов замахал руками:

— Без веры человек пропадет. Бери, Пощалыгин. Заверни все поаккуратней.

Пощалыгин завозился на нарах, вскинул блеклые голубые глаза.

Окончание письма он читал про себя. Ниже подписи — «Воспитанники Тагильского детского дома № 1» — взрослым почерком, без помарок было приписано: «Ждем ответа, как соловей лета».

— Соловей… — задумчиво сказал Пощалыгин. Сергей ни письмеца, ни записки в пакете не нашел.

Но зато приковылявший Петрович вручил ему треугольник:

— Танцуй, Пахомцев!

Еще обсуждали подарки, сочиняли ответы, а Сергей у светильника читал письмо от матери.

«Милый мой Сережа! Вот и засела за большое письмо, сынок. Эти дни хлопотала по хозяйству, необходимо было привести в порядок квартиру: меня ведь не было больше двух месяцев. Двенадцатого февраля наши освободили Краснодар, а тринадцатого я уже работала машинисткой в воинской части. Вместе с ней поехала дальше, а когда моя предшественница вернулась из госпиталя, я — до дому. Где уж мне, божьей старушке, с молодыми тягаться!»

У Сергея задергалось веко — словно кому-то подмаргивал. Он прикусил губу, чтобы сделать себе больно и чтобы боль помешала прорваться тому, что просилось наружу. Это ни к чему при всех, это — наедине.

«Как твои дела, сынок? Как здоровье, настроение? Ты уверяешь: хорошо, а мне тревожно. Мыслю — наверно, Сереженька успокаивает, чтоб не переживала, а сам и в холоде, и в голоде, пули свистят. Сынок, вижу тебя во сне, кричу, зову, просыпаюсь в ледяном поту. Когда же кончится распроклятая война, будь трижды проклят пес Гитлер, напавший на нас! Будет ему возмездие, будет фашистам горе за то, что творили и творят на нашей земле. Сколько же слез и крови принесли они России! Дорогой сынок, третьего дня столкнулась на улице с Аллой Шелиховой — прилетела из Москвы родителей проведать. Побеседовать не успели, Алла спешила. Но она списала номер твоей полевой почты, обещала черкнуть. Пускай черкнет, вспомнишь о школьных годах».

Алла Шелихова? Она же носит иную, мужнину, фамилию? Черкнуть ему? Зачем? Это кануло, это не нужно, а школьные годы он припомнит и сам, без Аллиного письма.

«Сынок, ты прости, но большое письмо не получается — пошаливает сердце, я тебе завтра еще напишу. Хотела сфотографироваться, да передумала: после, когда поправлюсь. Самочувствие уже бодрее, и скоро буду окончательно здорова. Пиши, дорогой сынок! Да храни тебя бог и материнская любовь…»

Сгорбившись, не мигая, Сергей уставился на светильник. Подсел Караханов, любивший потолковать с бойцами, когда они получали письма.

— Что пишут, Пахомцев? Ты с Кубани? Как там — раны залечивают?

— Залечивают.

— Очень отлично!

Громко и тягуче Сергей спросил:

— Товарищ старший лейтенант, правда же, нельзя человеку быть одному?

— Я же тебе говорю: в одиночку пропадет… Это ты про кого?

— Вообще.

8

Окопная жизнь мало-помалу устоялась, вошла в свои берега.

День начинался утренним осмотром и завершался вечерней поверкой. Старшина Гукасян проводил их неукоснительно. Изогнувшись, он прохаживался перед строем, заходил назад, чтобы разглядеть бойцов, как он выражался, с тыла.

— Пощалыгин, почему подворотничок не сменил? Что? Ниток у тебя нету в наличии… Что? Не разводи симфонию! В хозуголке все есть. — В голосе старшины гордость. — Хозуголок давно оборудован!.. Рубинчик, кто будет следить за обмотками? Опять размотались. Затяни ремень потуже, Курицын. Подбери, подбери животик. Ты считаешь, если мы в обороне, так можно плевать на внешний вид?

Рассевшись на нарах, как и прежде, изучали уставы, оружие. Как и прежде, Караханов проводил политические занятия. Самым активным бывал Чибисов. Чибисов же в свободные минуты читал бойцам газеты, выпускал боевые листки. Караханов порекомендовал ему почаще практиковать индивидуальные беседы, и Чибисов подсаживался к кому-либо из солдат, заводил речь то о первомайском приказе Верховного Главнокомандующего, то о сбережении войскового имущества, то о действиях союзников в Северной Африке, то об огневой активности. Пощалыгин не любил слушать Чибисова («А ну его, глисту»), ибо привык сам говорить: он перебивал агитатора, задавал вопросы и, не дожидаясь ответа на них, принимался рассуждать на посторонние темы. И Чибисов неохотно беседовал с Пощалыгиным: того и гляди, этот ухарь коленце выкинет.

На Сергея беседы Чибисова производили двойственное впечатление. Ему нравилось, с каким жаром говорит Чибисов, но порой представлялись излишне красивыми, театральными мужественный баритон, страстные жесты, высокие слова. И еще — за фразой должно следовать дело. Взять огневую активность. Резонно Чибисов призывает бить врагов, не давать им поднять головы, при любой возможности наносить потери. А на посту в траншее выстрелит раз-другой — и конец. Лейтенант Соколов даже рассердился на него: «Стрельба в час по чайной ложке! Или боитесь получить ответную пулю? Да и куда палите, в белый свет? В немца, в немца цельтесь!» Чибисов надулся, но ответил вежливо, что, дайте срок, он первым во взводе убьет фашиста, что он покажет личный пример в огневой активности так же, как показывает его на земляных работах.

Тут уж не возразишь: подкрепляет свои слова делами. Каждую ночь углубляли траншею и ходы сообщения, рыли запасные позиции. И Чибисов, побеседовав о том, что нужно зарыться в землю и стать неуязвимыми для противника, хватал лопату. Он копал не разгибаясь и норму перекрывал больше всех. Нет, он молодец! И Сергей снова ловил себя на поспешности и предвзятости в оценке людей.

Днем и ночью по графику дежурили в траншее. Сергей уже попривык к тому, что из немецкой траншеи доносились говор, смех, брань; пиликала губная гармоника, немцы пели тирольские песни, а по-русски «Катюшу» и «Синий платочек»; иногда, издеваясь, кричали: «Рус, сюда не ходи: капут!» Или: «Кому? Лейтенант. Кому? Старшина». Копировали дележку хлеба в наших окопах.

Сергей еле удерживался, чтобы не выпустить целую обойму. Крепился, улучал момент, когда какой-нибудь зазевавшийся немец даст возможность выстрелить наверняка. Несколько раз в немецкой траншее мелькали то каска, то мундир. Сергей стрелял и не ведал, угодил или нет. Скорей всего, мазал, ибо после его выстрелов никакой паники у неприятеля не наблюдалось.

Жили немцы размеренно, по часам. В восемь утра гремели котелки в ближайшей ложбинке — завтракали, в два обедали, в семь ужинали. В полдень производили короткий артиллерийский налет, после ужина — минометный.

Но ночью палили вовсю, беспорядочно — из пулеметов и автоматов: опасались нашей разведки. Дежурные ракетчики пускали вверх осветительные ракеты, стреляли трассирующими пулями до тех пор, пока не светало.

Ночами на посту Сергею было жутковато. Казалось, немцы строчат нарочно, чтобы заглушить шорох своих крадущихся разведчиков. Перед траншеей шуршали на ветру кусты, будто там кто полз. Сергей вытягивал шею, стрелял из ракетницы — ракета освещала передний край. Ничего подозрительного. А может, не разглядел? Может, немцы уже возле бруствера? Сергей напряжением воли подавлял страх, но тот воскресал через некоторое время.

Собственно, это был не страх перед врагом, перед гибелью. Пугало иное: подкрадутся, схватят и утащат прочь от его ячейки, от землянки, от товарищей. А что он один в состоянии сделать?

Выпадали мгновения, когда на передовой водворялась избыточная, осязаемая тишина. И тогда Сергей слышал не только, как шуршат кусты, но и как за спиной поскрипывает подзасохшая сосна, как подальше, в тыльном лесочке, сыч зовет: «Пой-дем! Пой-дем!», как где-то по-русски разговор приправляют матом: роют окопы, — и Сергею становится не столь страшно и одиноко.

Скаредничает рассвет. Из редеющего сумрака проступает бруствер, затем ряды колючей проволоки, иссеченный осколками боярышник, бугорки мин, спираль Бруно у зигзагообразной траншеи, надолбы на проселке; на левом фланге земляной вал, прозванный нашими солдатами Атлантическим: болото, траншея невозможна — зальет, немцы и возвели земляную стену. На пяток минут наползает туман, и опять воздух легок, прозрачен; светлеет все больше, пригревает.

Немцы просыпаются, гортанно командует фельдфебель. Мелькает распластанная тень самолета. Гул мотора меркнет, и у бруствера слышно чириканье. Воробей. Никакая война ему не помеха! И Сергей улыбается.