Расс Шнайдер - Смертники Восточного фронта. За неправое дело Страница 14

Внимание полицейского по имени Эмиль и обоих его товарищей отвлекли звуки перестрелки. Стреляли достаточно далеко, и какой-то присущий полицейским инстинкт — или обретенный опыт пехотинца, если у него и появился таковой, — заставил его, спутника Кордтса, коим он стал в течение последних минут, броситься в переулок, в котором… Как им показалось… Впрочем, наверно, там ничего не было. Одной половиной сознания он уже приготовился следовать за гауптманом и остальными своими товарищами. В то же мгновение гауптман и его подчиненные высыпали на улицу. В других местах появлялись все новые кучки солдат, выбиравшихся из развалин. Именно этого и ждали затаившиеся в засаде в этом и прочих переулках русские.

Необходимости прибегать к холодному оружию больше не было, и полицейский по имени Эмиль получил пулю в грудь. Ее выпустил из нагана офицер Красной армии, чьи бойцы открыли автоматный огонь по полицейским, выбежавшим на улицу и бросившимся в сторону переулка. Огонь был таким сильным на столь малом пространстве, что очереди прогрохотали подобно взрыву, и результат оказался сродни последствиям взрыва снаряда. Русские также забросали противника гранатами. Гауптман, стоявший внутри дома возле входа и криками подгонявший своих подчиненных, вылетел наружу и рухнул на землю примерно в метре от Кордтса.

Кордтса это нисколько не смутило. За долю секунды до того, как был убит Эмиль, он успел заметить русских, уже вскидывавших свои автоматы. Он вовремя успел почуять недоброе, потому что, в отличие от других участников этой драмы, не стал ждать приказов командира. Русские уже открыли огонь и уничтожили большую часть тех немцев, которые сбились в плотную кучу на улице и теперь с криками валились на землю. Жуткая боль, возникавшая оттого, что человеческую плоть разрывает свинец пуль и кошмарный холод, способна свести с ума тех, в ком еще теплится жизнь. После первого шока люди, которым оставалось прожить еще немного, находили в себе силы приподняться или даже встать и безумно кричали, вернее, вопили или даже издавали лай, как обезумевшие собаки. Кордтс моментально бросился на твердый, как железо, снег в ту же секунду, когда понял, что происходит, за долю мгновения до того, как противник открыл огонь. Он решил было остаться на месте и притвориться мертвым, но заметил, что русские выбежали из переулка и очередями добивают всех, кто попадается им на пути, будь то живые или мертвые. Он отцепил от поясного ремня гранату и залег за телом гауптмана, изо рта которого все еще вырывался парок дыхания. Однако глаза, его, устремленные в небо, уже медленно стекленели. Кордтс метнул гранату в груду мусора, возвышавшуюся у входа в переулок. Оттуда прогремели новые автоматные очереди. Кордтс понял, что с той стороны его не видно, и уткнулся лицом в подмышку мертвого гауптмана. В темноте грохнул короткий взрыв. Кордтсу показалось, будто его плашмя ударило по голове и плечам тупым лезвием ножа. Ему послышалось, что гауптман застонал. Кордтс поднял голову. Сначала он ничего не увидел, но когда охватил взглядом всю картину происходящего, то не заметил никакого движения.

До него не сразу дошло, что, в отличие от многих своих товарищей, он с опозданием понял происходящее и повел себя не так, как следует поступать солдату. Однако в том, что касается выживания в бою, Кордтс проявил себя правильно. Он стоически принял этот факт и не стал терзать себя угрызениями совести и отказался признать свою недавнюю неуклюжесть, которая спасла ему жизнь. Он был абсолютно уверен в своей правоте, и любой, кто знал об этом, мог думать о нем все, что ему угодно. Иными словами, Кордтс никогда ни перед кем не извинялся, предпочитая время от времени резкие доказательства всяким там извинениям. Насколько ему было известно, он не допустил ни одного такого случая, когда товарищ погиб по его вине. Хотя задним умом Кордтс понимал, что такое рано или поздно произойдет, если, конечно, он сам не погибнет раньше, он не имел привычки обвинять в этом других, — он мог презирать отдельных людей, но обвинять — никогда. Он отказывался брать вину на себя, даже если заслуживал этого. Возможно, это был некий механизм самосохранения, однако, несмотря на то что Кордтс несколько раз озвучил его для самого себя, он не слишком интересовал его, растворяясь в непроизносимой форме в той разновидности упрямства, которым обладал. Он никогда ничего не требовал от других. Несмотря на некоторую неуклюжесть, он был до известной степени хитроумен и уяснил основные правила, необходимые для того, чтобы сохранять сдержанность и нелюдимость среди рядовых, унтеров и офицеров. В этом отношении Кордтс не был исключением. Он привык к тому, что у многих вызывает сомнения, однако понимал, что кое-кто из числа солдат относится к нему с уважением. Он был не до конца уверен, однако принимал это как должное, как принимал и собственную неуклюжесть, считая ее неким защитным средством от тех сомнений в собственной нужности, которые иногда посещали его. Он обладал забавной сообразительностью и гибким упрямством, которое было даже глубже, чем то могли представить себе окружающие. Кордтс считал, что даже если он и медленно постигает всевозможные знания, то в конце концов все-таки научится всему, что нужно, а если погибнет раньше, то так тому и быть. Он пережил семь трудных месяцев в России и месяц в Холме, но не знал точно, сколько будет продолжаться его везение. Он практически никогда ни на что не жаловался и относился к числу тех, кто, даже яростно несколько раз пожаловавшись на что-то, никогда не воспринимался окружающими как нытик.

Он давно знал о чертах своего характера, и если не обо всех, то хотя бы о некоторых. Сейчас, когда он лежал, уткнувшись лицом в тело умирающего гауптмана на твердой, как железо, земле, ему было не до рефлексии. Он был удивлен, что ему без особых усилий удалось совершить что-то действительно значимое. В тишине, наступившей на несколько секунд, это чувствовалось особенно явственно. На глазах его неожиданно появились слезы, которые он поспешил вытереть рукавом.

Вообще-то никакой тишины не было, за нее он принял несколько долгих секунд временной глухоты, вызванной грохотом взрыва. Вскоре слух вернулся, и он услышал раздающиеся где-то вдалеке звуки стрельбы, а также жуткие стоны умирающих и раненых, пытающихся подняться и силящихся понять, что же следует делать.

Оставшиеся в живых русские, находившиеся в переулке, — их, кстати, с самого начала было не так много, — успели скрыться. Их офицер был убит, и те, кто чудом остался в живых, могли испытывать удовлетворение оттого, что им удалось сильно потрепать один из постов ненавистных фрицев, то есть выполнить доверенную им боевую задачу. Сейчас они находятся где-то в городе, а может, уже покинули его, чтобы вместе с основной массой войск, прорвавшей периметр, нанести мощный удар по немецкому гарнизону. В атаке явно задействованы танки, потому где-то недалеко лязгают гусеницы и рокочут моторы русских бронемашин.

Это услышал не только Кордтс, но и другие оставшиеся в живых немцы. Теперь на улице появились солдаты из других караульных постов, ближних и дальних. Они мгновенно смешались с полицейскими. Несколько русских солдат все еще находилось на соседней улице. Оставшиеся в живых полицейские, придя в себя и заметив противника, одного за другим перестреляли их. Смертельно раненный русский попытался встать и ответить автоматной очередью, однако какой-то полицейский добил его выстрелом в живот.

Между тем главная штурмовая группа успела глубоко внедриться в город, и те защитники Холма, что находились рядом с церковью и домом, где совсем недавно были полицейские, слышали, как они стремительно приближаются. Остальные резервы — караулы, состоящие из примерно десятка человек, — испытали на себе удары русского десанта, который небольшими группами активно действовал в центре города. Именно поэтому звуки стрельбы раздавались с каждой секундой все ближе и ближе. И вот уже силуэты танков стали видны на том конце улицы. Затем загрохотали орудийные выстрелы, раздававшиеся со всех сторон.

Убирайся отсюда поскорее, приказал себе Кордтс. Им неожиданно овладела летаргия. Он стоял, не помня, когда именно поднялся на ноги. Ему захотелось снова броситься на землю, туда же, где он только что лежал. Он больше не чувствовал холода. Твердый, как железо, снег казался таким же манящим, как накрытая белыми простынями постель. Убирайся скорее отсюда, с этой улицы, еще раз приказал он себе. Кордтс посмотрел на лежавшего у его ног убитого гауптмана. Глаза полицейского были не видны, заслоненные то опадающими, то поднимающимися языками пламени. Нет, это было не пламя, это была головокружительная чернота, вздымавшаяся и опадавшая в сознании Кордтса, освещаемая порой редкими тусклыми искрами. Это было небытие. Он отогнал ее прочь, шлепнув себя по виску тыльной стороной ладони, и почувствовал, как студеный воздух ввинтился в его ноздри, проникнув до самой грудной клетки. Кордтс бросился к дому, в котором совсем недавно находились полицейские.