Николай Коняев - Генерал из трясины. Судьба и история Андрея Власова. Анатомия предательства Страница 14

Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.

Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы [26], впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев — все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.

Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже, наверняка, прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет — всю сознательную жизнь! — старался не выдать «иррационального» пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только что после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны.

Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил — захватывало.

«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: „простой“, „храбрый“, „ранили старшину, он его закутал в свою бурку“, „ругаться мастер“…

Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него косились. „Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и сразу все переменилось“. Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину. „Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны — начали чуть ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил…“ Многое он критиковал. Говоря о военных операциях, добавлял: „Я солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. Это они понимают“.

Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленым абажуром и водка была в графинчике. Мне приготовили постель. До трех часов утра мы говорили, вернее, говорил Власов — рассказывал, рассуждал. Кое-что из его рассказов я записал».

Любопытно, как комментируют этот разговор Власова с Эренбургом современные историки.

«Помнится, где-то в 1946 году замечательный русский писатель Алексей Югов написал об Эренбурге, что тот весь переводной, что он не пишет на русском языке, а переводит с иностранного, что у Эренбурга не русский язык, а кальки с русского языка. — издалека начинает свою мысль генерал Филатов. — За такие слова русского Югова просто затравили потом единоверцы Ильи. А ведь совершенно прав был Югов в отношении русского языка Эренбурга. Он двое суток слушал Власова, но так ничего и не понял из того, что ему говорил генерал на чистейшем очень образном русском языке.

Власов говорил о Сталине, подразумевая русскую объединительную идею, о личности, вокруг которой в конце 1941 года уже начали сплачиваться русские. Для Эренбурга слова Власова о Сталине — ерничанье, лицемерие. Власов говорил Эренбургу о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым. И после того как Эренбург обнаружил «обман» Власова, он стал для него и ему подобных злейшим врагом по сей день. Даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина».

Юный Андрей Власов воевал на врангелевском фронте. К слову уж, в это самое время в тех же краях эренбурги и маршаки в армии ставленника Антанты Деникина, сменившего «француза» Врангеля, были главными редакторами газет. Любимый лозунг, который они выносили в «шапки» на первые полосы своих газет, был: «Лучший красный — мертвый красный!». Каблуками своих сапог, копытами своих коней красные втаптывали в грязь эти грязные газетенки с их погромной «шапкой». Вот кто вдохновлял на резню и погромы, называемые гражданской войной. А «красные», которые хороши только повешенные, были воронежские и тамбовские мужики. Под словом «красный» эренбурги тогда держали русского мужика, под словом «белый» — русского офицера. Сегодня на слове «большевик» они держат снова русского мужика. Мы на этом слове, сохраняя правду истории, держим только бронштейн-троцких. Штрик-Штрикфельдт пишет: «По мнению этого отдела (Министерства пропаганды), большевизм и еврейство идентичны». Нам давно пора научиться читать их потаенный язык. Нам надо выработать свой условный, кодовый — „задушевный“ русский разговор, понятный только нам» [27].

О чем это?

Да. Можно согласиться, что Эренбург не до конца понял Власова. Не сумел, а может быть, и не захотел. Отчасти это верно, как, впрочем, верно и то, что люди вообще редко понимают друг друга.

С трудом можно допустить, что, посмеиваясь над распухшим от славы журналистом, Андрей Андреевич Власов действительно говорил о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым.

Достаточно остроумны рассуждения о «красных» и «белых».

Можно даже согласиться со словами о нужде нашей в своем «задушевном» русском разговоре.

Но почему «даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина»?..

Откуда это видно?

Из каких слов Оренбурга?

Главное же, нелепейшее предположение, будто в Берлине Власов выполнял приказы Сталина, подается тут как бесспорный, не нуждающийся ни в каких дополнительных доказательствах факт.

И тут, хотя генерал Филатов и не любит Оренбурга, трудно не заметить его духовного родства с Ильей Григорьевичем.

Оренбург был убежден, что вся советская история России совершается для него и при его непосредственном участии.

Филатов убежден, что вся тайная история сопротивления мировому масонству совершается вокруг него и при его непосредственном участии.

При этом и тот, и другой, подобно картежным шулерам, сбрасывают под стол неудобные факты.

Филатов — с простоватой генеральской неуклюжестью, а Эренбург — с еврейским апломбом и невозмутимостью.

Ну, да Бог с ними, эренбургами и Филатовыми…

Мы уже подошли к поворотному в судьбе Андрея Андреевича Власова моменту — назначению его на Волховский фронт.

«Среди ночи Власов разнервничался: немцы осветили небо ракетами, перебрасывая пополнение.

Рано утром Власова вызвали по ВЧ.

Назад вернулся взволнованный.

— Товарищ Сталин оказал мне большое доверие. — сказал он и добавил, что получил назначение на Волховский фронт.

Мгновенно вынесли его вещи. Изба опустела. Сборами командовала Маруся в ватнике. Власов взял меня в свою машину — поехал на передний край проститься с бойцами».

Официально Андрей Андреевич Власов назначался заместителем командующего фронтом, но, похоже, у Сталина были насчет него более серьезные намерения.

В уже цитировавшихся нами воспоминаниях Никита Хрущев пишет: «Когда Власов оказался изменником, Сталин вызвал меня и зловещим тоном напомнил мне о том, что именно я выдвинул Власова на пост командующего 37-й армии. В ответ я просто напомнил ему, кто именно поручил Власову руководство контрнаступлением под Москвой и даже предполагал назначить Власова командующим Сталинградским фронтом. Сталин оставил эту тему и больше никогда не возвращался к ней».

Никита Сергеевич — большой выдумщик.

Разумеется, никогда бы не посмел он напоминать Сталину о его промахе. Не те отношения были.

И тем не менее разговор этот несомненно состоялся. Только не в реальности, а в воображении самого Хрущева.

Узнав о предательстве Власова, Хрущев вспомнил о своем промахе в Киеве в августе сорок первого года и, ожидая вызова к Сталину, десятки, а может, и сотни раз перебирал аргументы в собственную защиту.

Иосиф Виссарионович по каким-то своим соображениям так и не стал укорять Никиту Сергеевича киевским проколом, но Хрущев каждый раз ждал разговора, трусил, и, наконец, ему стало казаться, что разговор состоялся на самом деле.

Поэтому свидетельство Хрущева, что Сталин обдумывал, не назначить ли ему Власова на Сталинградский фронт, не кажется нереалистичным. И тут нас не должно смущать то обстоятельство, что как таковой Сталинградский фронт был образован только 12 июля 1942 года. Подготовительная работа велась, когда Власов не сдался еще в плен, и фамилию Власова Сталин вполне мог назвать в списке возможных кандидатур на должность командующего.