Борис Егоров - Песня о теплом ветре Страница 14

Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.

Пробежав около полкилометра, я скрываюсь за кустарником, здесь тихо. А в той стороне, где Любка, разрывы гремят беспрестанно. Что с ней?

Ползу на гребень песчаного холма. На гребне растут какие-то колючки. Меня здесь не заметят, а видно мне хорошо. Достаю из чехла бинокль.

И сразу в окуляре — Любка. Бинокль шестикратного увеличения, так что я вижу даже ее лицо.

Любка уже пробежала равнинку и приближается к холмам. Еще несколько минут, и она станет недосягаемой для глаз фашистских артиллеристов.

Любка бежит легко. Осталось ей совсем чуть-чуть. Но в это мгновение вокруг нее — сразу четыре разрыва. Любка исчезает в дыму. Неужели все? Неужели это конец? Дым еще не рассеялся, и снова четыре шара разрывов.

Ветер несет в сторону Северного Донца черно-рыжее облако.

Любки не видно. Не знаю почему, начинаю считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»

И вдруг она появляется на вершине, на гребне песков, делает несколько прыжков и… опять исчезает.

Я спускаюсь с холма и кустарником бегу Любке навстречу. Не может быть, чтобы ее задело.

Любку застаю сидящей в ложбинке, около маленького озерца.

Увидев меня, она говорит безразличным голосом, чуть в нос:

— Отдыхаю.

— Жива? Молодец!

— Что? Что? — спрашивает Любка и вертит мизинцем в ушах. — Я, наверное, оглохла, но это пройдет.

— Не ранена, царапин нет? — кричу я.

— Нет, не волнуйтесь, — отвечает Любка. — Я же вам говорила: меня никогда не тронет. И не ранена и не поцарапана. Только грязная, как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Я сниму гимнастерку. Помыться надо.

Слышу, как за моей спиной в озерце плещется Любка, плещется долго. Потом так же долго одевается.

— Я вас задерживаю, лейтенант?

— Ничего, подожду.

— У вас тоже, между прочим, не вид победителя. Советую последовать моему примеру.

— Уже можно обернуться?

— Да.

Засучив рукава, я умываюсь. Любка, видимо, совсем пришла в себя. Спокойно, как будто ничего серьезного не случилось, она говорит:

— Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!

И у меня появляется ощущение, что все волнения ушли, ничего не произошло, ничего не было.

— Пошли, Люба.

В мертвом городке

Условленная встреча происходит на перекрестке дорог.

Под кроной древнего дуба стоит грузовик ГАЗ-АА. В кузове — Тучков и ефрейтор из его взвода.

Мы с Тучковым обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам.

Любка садится рядом с шофером.

Довозим ее до штаба полка и сворачиваем на дорогу, ведущую в городок Лисхимстроя.

Шофер попался лихой, «газик» мчится, словно на автомобильных гонках. Мы торопимся. За день надо выбрать наблюдательный пункт, хорошо сориентироваться, изучить немецкую оборону, заполнить журнал разведки, а ночью засечь батарею.

— Как жизнь, мушкетер? — спрашивает меня Тучков.

— Все хорошо, Вася.

— Пишут тебе?

— Пишут. Мама, Инга…

— А что Инга пишет? Про любовь есть?

— Есть.

— Ну, значит, все в порядке. А я вот тоже только что письмо получил.

— От кого?

— От Оли.

— Где она?

— В Москве. Оканчивает медицинский. Без пяти минут врач. Помнишь ее?

— Конечно.

Олю я видел только один раз, но и сейчас отчетливо представляю эту худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами.

…Оля сидит у патефона и слушает «Челиту».

— Ай-я-яй-яй!Что за девчонка!На все тотчас же сыщет ответ,Всегда смеется звонко.

— Она детским врачом будет, Оля? — спрашиваю я Тучкова.

— Нет. Всех перекрещивают в хирургов.

Интересно: Оля, хрупкая застенчивая Оля, с тонкими руками — хирург.

Нас крепко подбрасывает на ухабе, и из зарослей и холмов мы выезжаем на гладкую равнину.

Впереди — несколько тревожных, смертельно опасных километров. О том, что ждет нас на этих километрах, меня предупреждал капитан Красин. Подъезды к городку кругом простреливаются. Лучше было бы отправиться сюда ночью. Но время не терпит, задание срочное.

Дорога избита снарядами. Ехать трудно, и все-таки, лавируя между воронками, мы мчимся вперед.

Надеемся проскочить. Но это не так просто: впереди и сзади уже рвутся снаряды, нас взяли на прицел.

На прицел взять нетрудно. Немецкие артиллеристы десятки раз били по этой дороге, у них здесь все примерено.

Нам можно полагаться только на мастерство водителя. Он и вправду искусник: то разгоняет машину, выжимая полный газ, то неожиданно резко тормозит. Пока немцы перезаряжают орудия, пока они вносят коррективы, можно мчаться вперед. Но вдруг надо сделать неожиданную остановку: ведь немцы, ведя стрельбу, принимают во внимание определенную постоянную скорость.

Снаряды рвутся то впереди, то сзади нас.

Молодец, водитель!

Мы въезжаем в городок. Новый, аккуратный, молодой городок, выстроенный, наверное, всего за несколько лет до войны.

Оставив машину на южной стороне улицы, выходим.

Городок мертв. В нем ни души.

Идем проспектами, заглядываем в дома — пусто.

Есть здесь хотя бы один живой человек? Оказывается, есть.

Навстречу попадается пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, на плечах — рваная шаль.

— Вы начальник? — скрипучим голосом обращается она к Тучкову.

— Маленький, — неопределенно говорит он.

— Родной, скажи только правду. Если вы будете опять отступать, я должна собраться…

— Нет, мы отступать не собираемся, — заверяет Тучков.

Женщина смотрит недоверчиво и вдруг переходит на крик:

— Не обманывайте! Не обманывайте! Вы знаете, с кем говорите? Я — комендант города… Я город не отдам!

Потом она резко поворачивается и бежит прочь, размахивая шалью. Сумасшедшая. Около универмага Тучков предлагает:

— Зайдем?

— Давай.

Первый этаж — гастроном.

Бредем мимо прилавков, стеклянных будочек касс.

— Сашка, ты знаешь, сколько любительская колбаса до войны стоила?! — восклицает Тучков.

Он берет с прилавка картонную табличку-ценник, читает с пафосом:

— «Колбаса любительская…»

— Брось, — говорю я. — Не отравляй настроения.

Со стены на нас шаловливо смотрит розовощекий мальчишка Мурзилка с большущей ложкой в руках. «А я ем повидло и джем!»

— Да-а, — мечтательно протягивает Василий. — Вот жизнь была!

Теперь, после долгих месяцев войны, довоенная жизнь нам представляется идиллией, хотя была она порою и нелегкой. В детстве мы узнали, что такое продовольственные карточки и ордера на ширпотреб. Радовались тому, что в универмаге «выбросили» резиновые тапки или что в продовольственном «дают» крупу.

С завистью глядели на пышные витрины «Торгсинов». В этих магазинах продавали не на деньги, а на боны. Чтобы получить боны, надо сдать золото или серебро. И сдавали. Кто колечко, кто бабушкину брошь, кто дедушкин подстаканник, преподнесенный ему «благодарными сослуживцами» в день юбилея.

На «Торгсинах» жили «бывшие», припрятавшие золотишко. Остальным туда можно было пойти раз или два: не так часто у дедушек были юбилеи.

В последние предвоенные годы всего стало больше. Но до достатка было далеко. И все-таки мы не печалились. Мы строили заводы и создавали воздушный флот. Торжествовали по поводу открытия очередной электростанции и спуска на воду нового корабля. И еще много мечтали. И верили: до мечты рукой подать.

— Ну пошли, — тороплю я Тучкова.

Мы проходим еще несколько кварталов и оказываемся около химинститута.

Мертвая, колючая тишина. Слышно только, как бьется о стенку здания раскачиваемая ветром оторванная водосточная труба.

Входим в институт и оказываемся в библиотеке. В бывшей библиотеке. Гитлеровцы устроили здесь конюшню.

Книг на полках и стеллажах почти нет. Они сброшены на пол и погребены под толстым слоем навоза.

Жарко! Навоз преет, жужжат мухи.

Лезем наверх, на чердак.

Ефрейтор из взвода управления устанавливает стереотрубу. Несколько часов подряд мы пристально разглядываем немецкую оборону, делаем записи в журнале.

Смеркается. Мы сидим у стереотрубы. Взлетают ракеты над Северным Донцом. Неумолчно, взахлеб трещат пулеметы. Но вот мы видим вспышки орудийных выстрелов и вслед за ними доносится «Тук, тук, тук…». Это и есть разыскиваемая батарея!

Проходит несколько мгновений, и невдалеке от нас слышатся разрывы снарядов.

Снова вспышки. Теперь стереотруба уже точно направлена на них. Утром, когда рассветет, мы увидим в перекрестье объектива, где находится эта проклятая батарея… К трубе больше не прикасаться: можно сбить «крестик».

В артполк мы возвращаемся опять под обстрелом. Бог знает как, но мы остаемся целы. Целы, хотя немецкая батарея вела за нами дьявольскую охоту. Проскочили!