Сергей Колбасьев - "Джигит" Страница 14

В палубе их точно не заметили. Посторонились, дали пройти вперед, но не сводили глаз со стоявшего посредине круга Семена Плетнева. И сам Плетнев, хотя тоже их увидел, продолжал говорить:

— Вот чего добивается буржуазия и продавшийся ей Керенский, и вот чего хочет партия большевиков и весь пролетариат. — На мгновение остановился и, взглянув на Алексея Петровича, закончил: — А теперь мы узнаем, чего хочет наш командир.

— Да, — ответил Алексей Петрович. — Прежде всего хочу знать, в чем дело. Плетнев усмехнулся:

— Разве Мищенко не доложил?

Нужно было выгадать время, выждать, чтобы остыли страсти. Алексей Петрович пожал плечами:

— Не слишком понятно доложил. Расскажите вы. Очень прошу.

— Ладно.

Плетнев говорил толково. Слишком толково. И факты были совершенно убийственные. Пожалуй, он зря попросил его еще раз повторять всю эту историю.

— Теперь все ясно, — вдруг прервал Плетнева Алексей Петрович. — Я полагаю… — но в свою очередь его перебил неожиданный голос сигнальщика Часовикова:

— Товарищи! Нам приказ приготовиться к походу. К четырнадцати часам! Всему дивизиону.

Это было совершенное безумие. Чистой воды идиотизм. Неужели они не понимали, к чему это приведет? Нужно было срочно снестись с начальством дивизиона и требовать отмены похода.

Но в случае получения неверного приказания следует все же его исполнить и лишь потом докладывать начальству о его неправильности. Так учили Алексея Петровича двадцать четыре года подряд, и эта наука привела его ко второй, уже непоправимой, ошибке.

Обведя взглядом присутствовавших и разыскав среди них инженер-механика Нестерова, он поднял руку со скрюченными пальцами.

— Механик!

Но сразу по палубе прокатился глухой гул, а Нестеров, внезапно вскочив на ноги, закричал:

— Не пойду! Не могу! Откажись, Алексей Петрович!

И гул перешел в крик, и вся масса, двинувшись прямо на Алексея Петровича, остановилась лишь вплотную к нему.

— Мы пойдем! — крикнул Лопатин. — Только там покажем, за кого стоим!

— Долой Керенского! Бей офицерье! — неистовствовал Борщев, и казалось, что вот сейчас он бросится и схватит за горло.

— Предатели! Убийцы! Убийцы! — выкрикивал радист Левчук, а ведь он был одним из самых смирных матросов на корабле.

От мелькания в глазах, от шума и внезапно подступившего удушья Алексей Петрович еле держался на ногах. Все-таки выстоял, и крики постепенно утихли, а кольцо на шаг отступило.

Но что можно было сказать теперь? Спорить? Убеждать? Пытаться объяснить? Нет, все это было совершенно бесцельно, тем более что никакого выхода из положения он предложить не мог.

И он сказал:

— Решайте сами, а когда решите, приходите ко мне. Здесь мне говорить трудно. — Махнул рукой, пошел к выходу из палубы, а за ним пошли все офицеры, кроме механика Нестерова.

И снова команда, расступившись, молча дала им пройти.

16

Начальник дивизиона сообщил, что поход предполагался вовсе не в Питер и отнюдь не для борьбы с кронштадтцами. Просто часть миноносцев должна была выйти в дозор, а часть конвоировать заградители, следовавшие к бухте Тагалахти.

Неужели революционные моряки откажутся от выполнения своего боевого долга?

Но команды больше не верили ни начальнику дивизиона, ни всем прочим начальникам. Плетнев, Лопатин и Левчук пришли в каюту Алексея Петровича и сказали:

— Мы требуем, чтобы все офицеры дали подписку, что не будут участвовать ни в каких выступлениях против революции и против наших братьев-кронштадтцев.

— Хорошо, — ответил Алексей Петрович, потому что больше отвечать ему было нечего.

— Мы требуем, чтобы вы подписали резолюцию протеста, которую мы направляем в Морское министерство и для сведения в Центробалт.

— Подпишу, — согласился Алексей Петрович. Теперь все ему было совершенно безразлично.

— Мы требуем списания с корабля явного контрреволюционера Гакенфельта и подлого прихвостня Керенского Мищенки.

— Они будут списаны, — сказал Алексей Петрович и рукой провел по глазам. Его охватила смертельная усталость.

— Тогда мы согласны идти в поход и выполнять ваши боевые распоряжения.

— Передайте механику, чтобы поднимал пары, и вахтенному начальнику, чтобы готовил миноносец к походу.

Но делегация не уходила, и Алексей Петрович спросил:

— Что-нибудь еще?

Ответил Плетнев:

— Команда просила вам сказать, что вас она уважает, но будет следить за тем, как вы оправдываете ее доверие.

17

От страшного общего собрания и от того, что потом происходило в кают-компании, у Бахметьева лицо горело, точно от сильного ветра.

Конечно, он дал подписку. Он не мог не дать ее после того, что сказал Алексей Петрович, но все-таки это было похоже на трусость. И больше не оставалось никакой надежды — весь флот, вся страна катились в пропасть.

И он был совершенно одинок.

Нестеров сидел у себя и раскрашивал свою последнюю картину, но, после того что случилось в первой палубе, подойти к нему было невозможно.

О разговоре с Гакенфельтом и думать не приходилось. Аренский стоял на вахте, а Степа заперся в своей каюте и чуть ли не плакал.

И к Алексею Петровичу идти тоже нельзя было. Он лег спать и приказал, чтобы до съемки его не тревожили. Неужели после всех происшествий он был способен уснуть?

Что-то нужно было делать, а дела никакого не было. Бахметьев достал с полки толстый альбом Джэна — английский справочник военных флотов — и сел в углу кают-компанейского дивана.

Вот она, вся романтика современного боевого флота, — великолепные фотографии в профиль, вполоборота и с носа, схемы расположения брони и углов обстрела тяжелой артиллерии, сухие и сжатые комментарии, критика кораблей как произведений искусства.

Вот Россия. Флаги и уже не существующие погоны. Планы гаваней, а потом таблицы силуэтов. Гордость флота — новые линейные корабли, снятые в еще не достроенном виде. «Гангут», который чуть не взбунтовался еще при старом режиме, «Петропавловск», на котором недавно убивали офицеров.

Дальше! Дальше! «Цесаревич» — герой Порт-Артура. Теперь он сменил свое имя на «Гражданин», и это звучало странно. Покойница «Паллада» — с нее не спаслось ни одного человека.

Нет, неважная это была романтика, и ничего хорошего из нее не получилось.

Миноносцы. Фотография самого «Джигита». Когда и где его снимали стоящим на якоре, выкрашенным в белый цвет и чистеньким, как яхта? Кто были эти офицеры в белых кителях, садившиеся в четверку у трапа? О чем они могли думать?

Сейчас они казались более далекими, чем если бы жили на луне, — странными и непонятными существами.

Хотелось ли ему перейти в тот мир? Вместе с ними сесть в шлюпку и поехать развлекаться на берег?

Нет, ему хотелось просто перестать думать и, если было бы возможно, уснуть.

— Господин мичман!

— Да!

Перед ним стоял вахтенный со сложенной бумажкой в руке.

— Вам телеграмма. Сейчас доставили.

— Спасибо. Можете идти.

Сперва он не решился ее развернуть. Казалось, что в ней могли быть только плохие новости. Потом порвал склейку и прочел: «Поздравляю. Родился сын. Надя».

Читал еще три раза, пока наконец понял. Встал, подошел к буфету, налил себе стакан холодной воды и залпом его выпил.

18

Гакенфельт наверх не выходил, и весь поход пришлось стоять на три вахты. Впрочем, это было только к лучшему, потому что от усталости наступило отупение.

И в море, действительно, не было никакой политики, а только ветер, вода и неважная видимость.

Встретили сорвавшуюся с якоря мину заграждения и расстреляли ее из пулемета. Потом два раза видели подозрительные предметы, которые на поверку оказывались не перископами, но успокоиться не могли — слишком жива была в памяти последняя встреча с неприятельской подлодкой. А на утро третьего дня попали в сплошной туман и убавили ход до малого, что тоже было противно.

После обеда сидели в кают-компании, но разговор не ладился. Может быть, из-за того, что Алексей Петрович вместе с вахтенным начальником Степой Овцыным стоял на мостике.

Аренский раскрыл триктрак и предложил сыграть. Бахметьев согласился.

Это была старая превосходная игра. Кости прыгали по зеленому сукну, и шашки передвигались с красных треугольников на белые, перескакивали друг через друга и громоздились горками. За этой игрой можно было забыть все на свете. Недаром говорилось, что в нее русский флот проиграл японскую войну.

И Бахметьеву определенно везло. Он как хотел вышибал шашки Аренского и не давал им никакого хода. Он чувствовал полную уверенность в своих силах и не сомневался, что скоро вернется в Гельсингфорс, где сразу вся жизнь должна была обернуться по-новому.