Владимир Шорор - Найдется добрая душа Страница 14

— Такого супа никто из них да-авно уже не едал! Самую большую кастрюлю сварю.

— Какую кастрюлю? Нашей орде ведро надо, не меньше! С утра голодные сидят…

— Ну, что же, Витечка, — покладисто согласилась Валя, — сварю и ведро. Как раз у меня давно стоит новое ведро, Юрка из Череповца привез с вареньем, от мамы. Идем на кухню, — решительно скомандовала она. — Картошку чистить будешь. Быстро!..

Примерно через час она внесла в комнату и водрузила на стол полное ведро ароматно-пахучего, исходящего парком, варева, подернутого светло-коричневой пленочкой, в которой чуть шевелились черновато-поджаристые перышки лука, тонко нарезанные кусочки грибов и подрумяненного сала.

— Сейчас налью тарелочку, подкрепись перед дорогой.

— Что ты!.. Скорее везти надо. И так не знаю, чем они там живы.

— Хлеб-то у вас есть?

— Откуда? Моя же очередь покупать…

Валя открыла узенькую дверцу шифоньера, достала с полки слегка початую буханку, спросила:

— Сколько вас там, в коммуне?

И отрезала шесть ломтей, сложила их горкой, вновь разрезала пополам и завернула в газету. Затем она завязала ведро чистой белой тряпицей, подумала, вынула откуда-то из-под тахты Маришкино плюшевое одеяльце, укутала им ведро, перевязала по корпусу бечевкой, а сверху даже прихватила черными нитками.

— Давай, — засмеялась она, довольная своей работой. — Давай вези! Да осторожней в трамвае-то, не ошпарь кого-нибудь, суп-то огненный!..

Она открыла дверь, я мягко поставил ведро на лестничную площадку и, прижимая к себе завернутый в шуршащую газету хлеб, свободной рукой обнял Валю за плечи и поцеловал в разрумяненную, не остывшую от кухни щеку, так, как поцеловал бы свою сестру Людмилу, за всю ее доброту.

Трамвай подкатил сразу, в этот сумеречный час пассажиров было немного, я пристроился на почти пустой задней площадке, загораживая от входящих обмотанное плюшевым одеяльцем ведро, стараясь держать его на весу. Трамвай победно звенел, летел по бульварам Чистопрудному, Сретенскому, Петровскому, притормозил на Пушкинской площади, проехал мимо редакции «Известий», мимо знаменитого «Бара № 4», где мы собирались обычно в день стипендии за пивом и сосисками, и влетел к нам, на Тверской бульвар.

Я вышел у театра, который в ту пору еще назывался Камерным, рядом с нашим общежитием, осторожно неся закутанное в одеяло ведро. Как-то встретят меня ребята?

В общежитии стояла тишина. Видимо, все разбрелись по другим комнатам, откуда доносились негромкие голоса. Или сидят в институтских аудиториях, заложив двери вместо щеколды ножкой стула, пишут и, как говорит Борис — «двигают литературу».

Я вошел в коридор, открыл дверь в нашу комнату. Никого, хотя свет горит. Едва я снял пальто, как появился Мишаня, равнодушно посмотрел на меня, будто ничего у нас не произошло, будто не он хлестал меня обидными словами.

— Это что? — спросил спокойно, кивнув на закутанное ведро.

— Зови ребят обедать, — оказал я.

Он недоверчиво оглядел комнату, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь признаки добытой мной еды. На столе ничего, кроме непонятного сооружения в одеяле, не было, а сверток с хлебом лежал на тумбочке, за гигантским шкафом, и был невиден.

— Зови, зови, — уверенно сказал я, рывком разорвал нитки, развязал тряпицу и снял крышку с ведра.

Неземной аромат вырвался оттуда и наполнил комнату. Мишаня заглянул в ведро и вылетел в коридор, радостно вопя:

— Ре-ебята, ужинать! Витька солянку сборную привез! Целое ведро!

Из соседних комнат, толкаясь и торопясь на призыв, еще не совсем понимая, что произошло и зачем их зовут, выбежали и заполнили комнату Борис, Гриша, Ленька, Кустиков. Они окружили стол, на котором царствовало ведро. А я стоял в отдалении, смотрел на них с тревогой…

— Ну, что? — закричал Мишаня. — Что стоите? Доставайте чашки-ложки. Суп Витька привез! Из осетрины!

— Нет, я верил в него! — торжественно объявил Гриша. — Всегда верил!

— Я говорил, что Витька не подведет! — это сказал Ленька.

— Да где ты его сварил? Где достал? — смеясь, допытывался Кустиков.

— Стойте, граждане, минутку! — Борис раскинул в стороны руки, не подпуская никого к супу. — Вы подумали, откуда могла взяться эта, с позволения сказать, солянка? Я спрашиваю: откуда мог человек без денег, без посторонней помощи, без интендантской службы, достать вот такую пищу? Не знаете? Так знайте, предупреждаю: еда отравлена. Подослана  о т т у д а. Сейчас я сниму пробу, и если не упаду в судорогах, значит — ошибся. Внимание! Я пробую…

Он зачерпнул сверху самодельной алюминиевой ложкой, прошедшей с ним и фронт, и плен, подул на нее, маленькими глоточками, смакуя, распробовал Валин суп, зажмурился и объявил:

— Нектар. Пища богов. Сам король Людовик Великолепный едал только по большим праздникам. Да здравствует великий доставала товарищ Сибирцев! Подставляй тарелки, миски, котелки!..

Возгласы, звяканье ложек, какие-то реплики. Я стоял как в тумане.

— И ведь сварил где-то, ухитрился!

— Братцы, еще бы хлеба по кусочку, хлеба-то нету, — протянул Мишаня.

— Вы всегда, юноша, неумеренны в своих желаниях. Хлеба он захотел. Дай ему Ваньку, дай ему встаньку, дай ему денег на трамвай…

— Да, хлебца бы не мешало, — произнес Ленька. — Пойду у соседей займу…

Я остановил его, взял сверток с тумбочки, развернул на столе:

— Вот, берите.

— Ребята, ну и Витька! Обо всем позаботился! — это Мишаня.

— Ну, где ты его сварил? Где? Вот чего я никак не пойму…

— А добавки там можно? По второй, а? — раздалось вскоре.

— Стойте! — опять приказал Борис. — Ты сам почему не садишься? Ты сам-то ел или нет?

— Наливай ему самого жирного. Самой гущины!

— Садись, Витя, на почетное место!

— Не надо. Ничего мне не надо, — тихо сказал я, сел на свою железную койку, покрытую колючим солдатским одеялом, и почувствовал, что рыдания подступают к горлу. Я нагнулся и закрыл лицо ладонями.

В комнате стало тихо, совсем тихо.

— Что с ним? — полушепотом спросил Мишаня.

Молчание.

— Эх вы, психологи, — укоризненно бросил Борис, сел рядом, положил мне на плечо руку. — Брось, не надо! Успокойся…

— Ты прости нас, — сказал подошедший ко мне Кустиков. — Мы тут, днем, перебрали… Злые были, голодные. Ну… Прости, в общем…

Слева кто-то еще сел на кровать, тоже произнес что-то утешительное. Ага, это Гриша, его прокуренный голосок.

— Не сердись, брат, на меня, — сказал Ленька. — Я больше всех тут разорялся: такой дурацкий характер стал после контузии. Хочешь водички? Налей-ка, Мишаня, холодной из-под крана, сбегай на кухню. Это, брат, первое успокоительное средство — холодная вода. Все же я фельдшер военной медицины. Ну, быстренько, выпей!..

— Это вы, ребята, простите меня. Всех я наказал сегодня. А себя — больше всех, кругом виноват…

— Да ты свою вину десять раз искупил, — подал голосок Кустиков. — Я бы никогда не додумался: это же надо?! Ведро супа. А?

— И я бы не додумался, — согласился Мишаня.

— Да вы спросите: он, сам-то ел или нет? Ел? Отвечай!.. — спросил Борис.

Все еще не глядя на ребят, я отрицательно мотнул головой.

— Вот видите? Ну, хватит! — приказал он. — Давайте все к столу, супец-то стынет…

Я выпил воду, поданную в граненом стакане Мишаней, вместе со всеми сел за стол и, успокоенный ребятами, с чистым сердцем принялся за еду.

Да, Валя поработала на совесть, проявила все свои поварские и хозяйственные таланты. От супа пахло грибами, жареным луком, еще какими-то лесными травами и, кажется, даже укропом. С каждой ложкой я согревался, насыщался, отходил от своих обид и снова радостно принимал единственную свою жизнь, ее разнообразные события, своих — таких разных! — товарищей, которые стали теперь для меня так же дороги, как и мои однополчане.

После ужина Мишаня, куда-то исчезавший, появился вновь, протянул мне конверт:

— Тебе письмо, Витя. Девчонки сейчас в институте передали. Искали, говорят, тебя весь день, не нашли…

Письмо было из родного города, от мамы и Людмилы, моей сестры. Я взял папку, где лежали наброски рассказов, записи, сделанные на семинаре Старика, конспекты по зарубежной литературе, и пошел через темный двор в институт. Несколько окон там еще светилось. Это самые увлеченные и упорные «двигали литературу», а самые прилежные готовились к экзаменам.

Я нашел пустую аудиторию, включил тускловатую лампочку, на всякий случай просунул ножку стула в дверную ручку — забаррикадировался, хотелось остаться одному. И стал читать письмо.

«…Не бедствуешь ли ты в этой Москве? Не сидишь ли голодом, сейчас такое время, люди все никак не оправятся от проклятой войны… Мы всей душой с тобой и, если что надо, напиши, постараемся тебе помочь…»

«…Нет, мама, напрасно ты беспокоишься. Живу я очень хорошо, ни в чем не нуждаюсь, у меня тут много друзей. А если когда-нибудь бывает трудно — этого, правда, никогда не бывает, — то всегда найдется добрая душа, которая выручит и поможет…»