Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль Страница 14

Пестрый окунь бился в отавке недавно скошенного луга, из стороны в сторону бросая свой колючий, как пилка, гребень. И так страшно было тронуть его!.. Но папа его не забоялся, взял. А из отцовской горсти, когда он другой рукой зачерпнул полный чайник воды, окунь нырнул туда, сделал круг и затих. Так и стоял тихонько, сколько ребята ни заглядывали.

А им уже не хотелось тишины. Домой, только домой, чтоб показать добычу маме, Володе, Степке и всем-всем, кто здесь не был, чтоб рассказать еще и еще раз!..

Очень важно также — уже сейчас, прямо от речки, самому нести не такой уж и тяжелый для Алеся чайник. Но отец говорит, что тяжело, не надо. А руки и ноги мальчика соглашаются с ним.

И он бежит то рядом с чайником, по совсем почти не колючему покосу с ласковой отавкой, то по черной мягкой стежке, «самый первый», и торопится туда, где заходит над их деревней доброе солнце, где сейчас их мама, которую ждет великая радость!..

3

У колодца — корыто. Старое, позеленевшее внутри от плесени. Окунь там то стоит, уткнувшись носом в угол, то шмыгает, увертываясь от рук, — из конца в конец. Алесь уже не боится колючек, берет его в пригоршню снизу. Достанет и глядит, как смешно он разевает широкий рот, точно хочет что-то хапнуть…

А под вечер случилось совсем неожиданное… Отца и Толю, когда они с поля шли, Алесь встретил на улице. И сразу спросил: почему это рыбка перевернулась вверх животом и не шевелится?

— Потому что ты, — сказал папа, — замучил ее.

— Как… замучил?

— Ну как… Не надо было брать ее в руки, из воды вынимать.

Алесь подумал немножко и решил:

— А я больше не буду.

— Ну и хорошо. Не надо. Сегодня ты, брат, и меня не трогай. Идите лучше с Толей поиграйте.

В саду, куда они пошли, Толя сказал ему, что папа очень жалеет маму, которая уже два дня не встает.

Скучные, долгие дни!.. Бледное, иссушенное болезнью мамино лицо кажется чужим, равнодушным ко всему. Рои докучливых мух и пресный вкус холодной постной затирки. Утром отец варил ее на примусе, а сам уходил в поле. В саду были яблоки, груши и сливы. Мальчики пробавлялись ими, не очень зарясь на эту затирку. Уже нельзя было гулять так вольготно, как раньше, — бегать на выгон, на другой конец деревни. Надо было сидеть возле мамы. Мух отгонять, давать ей воды. Скучные, долгие дни!..

И без того им, малышам, как тут выдержать, а к тому же еще, кроме воли да солнца, в хлеву у них такое необыкновенное искушение! Отец купил им наконец вместо обещанной коровы телушку.

Ах ты, пеструха, какая прелесть! Притихнешь, протянешь руку — тпрусеньки, тпрусеньки! — а она растопырит уши, глазами уставится и топ-топ по соломе, идет. Подойдет к тебе, вытянет шею и осторожно коснется руки прохладной серой влажной мордой…

И вот однажды дождливым утром отец разбудил Алеся и Толю и повел их в сад. Что же это?! Их телушка лежала в мокрой траве, ободранная, рядом с ней пропастью чернела яма, а чуть дальше была брошена страшная пестрая шкура…

— Ты ее, папа, замучил?

— Нет, брат Алесь, она объелась и сдохла.

— А ты больше не будешь?

— Ну, конечно, не буду. Закопаем ее, и не буду: ни кормить, ни ждать… Ты плакать собираешься? Вот чудак! Мама-то ее жива? Я теперь не телушку куплю, а ее. Будет давать молоко. Ну что?.. Видишь, Толя не плачет.

— А она будет у нас жить?

— Кто?

— Мама ее.

— Известно, она всегда живет. Видел, сколько их ходит на выгоне?

Засыпав и утоптав ногами яму, отец взял жердочку, две бечевки и стал натягивать шкуру телушки.

— А это, папа, зачем?

— Зачем? А вот отдам ее такому дядьке, который выделает ее, и будут вам с Толей новые лапти. Во какие, — он показал, притопнул, — чик-чик-чик!..

Алесь наконец улыбнулся.

…Скучные, тяжкие дни! Так неинтересно сидеть возле мамы, что Толя вчера бросил ее и убежал. А за Толей, конечно, и Алесь.

Утром мама сказала:

— Постращай их, Микола, или ремня, что ли, дай. А то я тут кончусь за день без воды… А не то мухи живьем заедят…

И вот мальчики стоят у стола на коленях, все еще похныкивая, и, сердитые, не хотят даже глядеть друг на друга.

На шкафчике в кухне шипит и воняет керосином примус. А в кастрюле булькает затирка. Вчера утром опять приходила Мальвина, их незнакомая раньше сестра, что не была с ними в городе, а давно уже замужем «в третьей деревне». Принесла жбан молока, завернутый в капустный лист кусочек желтого масла и творог в узком мешочке, который называется «клинок». «Все это маме, потому что мама больная». А их затирка будет сегодня с молоком!..

Потом примус смолкает.

— Ну, вставайте, негодники, мыться!

Толя давно умывается сам. Алесю сегодня помогает папа. Вытирает его рушником. Толя уже отвыкает помаленьку, а Алесь каждый день, утром и вечером всем «дает буси». Обычно отец наклонялся к нему, а теперь поднял Алеся и спрашивает:

— Ну что?

Вместо обычного «доброго утра» малыш обнимает его бородатую шею и говорит:

— Я больше никогда не буду.

— И я тоже. Ты думаешь, мне… А маму надо жалеть.

Толя еще все сердится. Он говорит:

— Я есть не хочу. Я буду сидеть возле мамы.

Однако отец приносит из кухни не только затирку, но и молоко, очевидно, забыв, для кого оно, и масло вносит, и творог на тарелке. И вот они опять садятся и опять, как вчера, едят. Толя и Алесь. Потому что папа ест с хлебом затирку.

— Молотильщики! — смеется он, глядя на своих помощников.

Подкрепился и ушел, как всякий день. Вон показался с косой в окне, во втором…

Толя натряс потом много яблок — целую кучу насыпал на стол, — принес из каморки книгу с картинками, и по очереди они сидят у маминой постели. Даже и не по очереди, а вместе.

Глаза у мамы закрыты. Откроет иногда — и снова не глядит. Только помотает молча головой. И надо мух от нее отгонять. Чтоб они все подохли!..

4

Морозный, ясный предвечерний час. Алесь стоит на коленях на лавке под окном и сквозь наледь