Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели Страница 15

Так вот, вспышка энергии отца, когда он стоял у окна, гладя по головкам сыновей, была у него последней. Дня через два, часов в восемь вечера, мать, сидящая возле больного и накладывавшая ему на голову компрессы, заметила, что бред стал все чаще прерываться паузами и отец затих. Мать выбежала в соседнюю комнату, где собрались мы, дети, сдавленным голосом сказала: «Отец скончался», и зарыдала. Мы гурьбой собрались возле нее.

С этой минуты и начался период жесточайших лишений, испытанных нашей семьей. Что значит остаться без отца мы поняли хотя бы даже по тому, что не могли его похоронить целых три дня. Дед Яков не пришел ни во время болезни отца, своего сына, ни после его смерти. Соседи помогли достать досок, мастер сколотил гроб. Единственной опорой моей матери была в те дни ее сводная сестра, моя крестная и наша соседка Мария Ефремовна Ставрун. И вот в морозный зимний день, при сильном февральском холодном ветре, мы провожали отца. Четверо мужчин несли гроб на полотенцах: сначала в старую церковь, где отец Николай отслужил панихиду, а потом на кладбище: всего километра два. Шли, как полагалось по обычаю, с непокрытыми головами, и муж Марии Ефремовны — Константин Ставрун, примерно ровесник моего отца, сильно простудился и долго болел после этого. Провожали отца несколько десятков земляков из числа соседей и родственников. Когда прощались с отцом у могилы, то появился дед Яков. Самым тщательным образом порезал ножницами, которые достал из кармана, хороший костюм, в котором хоронили отца: в то время нередко разрывали могилы и раздевали покойников. Потом дед сунул отцу под лацкан пиджака синюю царскую пятерку: уладить загробные дела. Провожающие бросили по горсти земли на гроб, опущенный в могилу. На могиле поставили плохонький крест, что не помешало, впрочем, примерно через год, в холодную и голодную зиму двадцатого года кому-то украсть его на дрова.

Мы вернулись в свою стылую, пропахшую карболкой хату. Нас оставалось семеро: прабабушка Татьяна, мать Фекла Назаровна, одиннадцатилетний старший брат Иван, я, в ту пору девятилетний, шестилетняя сестра Ольга, четырехлетний брат Василий и трехмесячный Николай. Практически без всяких средств к существованию. Здесь мы и узнали, что такое настоящая нищета, что такое человеческая жестокость и равнодушие к слабому. Эти пороки, связанные с низким уровнем культуры и бедностью народа, сделали такой ожесточенной и длительной классовую борьбу в нашей стране. Ведь было у нас немало родственников, но практически все в трудную годину от нас отвернулись. В первую очередь, конечно же, родная советская власть. Сколько помню, семье погибшего красноармейца не выплатили ни копейки помощи, зато усиленно прижимали налогом наши робкие попытки прокормиться.

Мы были оставлены на милость ближайших родственников, если не принимать во внимание слабенькое хозяйство, которое было по силам вдове с пятью детьми на руках. Более того, после смерти отца начался поэтапный, растянувшийся на годы грабеж нашей семьи со стороны нашего деда и дядьев — его сыновей. Невольно верилось, что бога нет. Ведь все эти люди носили на груди символ христианской доброты и смирения — крест. Мать сразу после смерти отца обратилась к богу: «Бог, если ты есть на свете, как ты мог оставить меня вдовой с пятью детьми?». И потому мои религиозные чувства с самого начала жизни подвергались слишком большим сомнениям, чтобы быть прочными. Нет у меня особой надежды и на ту роль духовного вождя, которую кое-кто пытается отвести церкви в деле возрождения России. Честное слово, давайте лучше надеяться на свой свободный труд. Не мучила меня совесть, когда вместе с другими комсомольцами распевал на ахтарских улицах частушку: «Эх ты Бог, ты наш Бог, чего ты ботаешь? Ты на небе сидишь — не работаешь».

Через несколько месяцев после смерти отца к нам заявился дед Яков, сообщивший, что пришел за своим добром. Это добро он почему-то совершенно произвольно определил, как комплект сбруи для лошадей: хомуты, вожжи, барки, дышла. Прабабушка Татьяна пыталась прогнать с нашего двора очередного грабителя, выступившего на этот раз в обличьи ее собственного сына, направляемого, как нам было известно, женой Варварой. Не знаю, осталось бы что-нибудь вообще в нашем доме, если бы прабабушка, размахивая палкой и называя супостатом, пришедшим грабить сирот, не выгнала деда, всегда не любившего моего отца Пантелея, как человека удачливого в делах, хорошего хозяина. Дед отматерил отборной бранью свою собственную мать, что, помню, поразило меня до глубины души и удовлетворился добытой упряжью. Потом приходили грабить уже в 1921 году, после смерти прабабушки Татьяны, дядьки, сводные братья моего отца, Павел и Григорий. Забрали постель — все старенькое и изношенное, на которой умерла прабабушка, саму койку, иконы, висевшие в углу. Но, пожалуй, самой ощутимой потерей для нашей семьи была стеклянная пирамида, увенчанная крестом, внутри которой были виды Иерусалима. К ней прилагалась так называемая «панорама»: проектор, через увеличительное стекло которого можно было рассматривать разнообразные библейские сюжеты, изображение апостолов, святых и угодников, а также Иерусалимских церквей и соборов. Эти предметы были высокочтимы в нашей семье. Их привезли из самого Иерусалима, куда прабабушка Татьяна и прадед Захар совершили в начале века паломничество. От Кубани до святых мест было не так уж далеко, и Захар с Татьяной шли туда пешком. Путь пролегал через Северный Кавказ, Абхазию и турецкие владения. Это путешествие было, пожалуй, самым заметным событием в жизни моих предков. К нему готовились всю жизнь, откладывая золотые и серебряные монеты. Так вот, эти реликвии унесли из нашей хаты дядья-грабители. А сколько воспоминаний о прабабушке и отце было у нас с ними связано.

Размышляя сегодня о владельце частной собственности, думаю, следует обеспечить максимум правовых, гуманитарных и моральных гарантий, дабы не допустить возрождения дикого стяжателя, ослепленного алчностью и злобой, которых мне немало приходилось видеть даже среди своих родственников.

Прабабушка Татьяна же сохранилась в нашей памяти как яркий пример умения не теряться в сложных обстоятельствах. Она много нам рассказывала о том, как Пановы шли от рабства в поисках свободы, как защищались в пути от кавказских горцев и как важно в жизни не теряться и уметь за себя постоять.

Когда я анализирую дальнейшую судьбу своих братьев и сестры, то сколько бы ни убеждала трескучая советская пропаганда в невиданном расцвете страны и народа, но честное слово, не вижу оснований верить этому. Время жестоко побило нас, а самое главное, так и не дало раскрыться полностью возможностям, в нас заложенным.

Итак, вдова с пятью маленькими детьми осталась в бушующем вихре Гражданской войны. Помочь было некому. Хотя многие родственники и друзья отца, занявшие самую выгодную во всех ситуациях позицию нейтралитета, жили неплохо. Мой дед Яков с двумя сыновьями, брат матери, дядька Григорий Сафьян, семья Ставрунов. Многие из них не стали ввязываться в гражданские распри, определив путаницу лозунгов как дело темное, приспособились как прежде под властью казаков. Дед Яков вел хозяйство и потихоньку богател. Ставруны, родственники по линии матери, тоже объявили нейтралитет, подобно сытой Швейцарии. Сначала мужчины из двух их семей ушли воевать за советскую власть — с шумом и помпой, а потом, через недельку, потихоньку возвратились назад, и всю гражданскую войну небезвыгодно приторговывали мясом.

А пушечным мясом, как и в Отечественную войну, становились идеалисты, имевшие представление о долге, чести, общечеловеческом благе. Думаю еще, что именно такой отбор, когда самые лучшие, честные, или просто не привыкшие увиливать, оказывались на линии огня, а хитрозадые при этом всегда выигрывали, сильно опустошил наш позитивный национальный генофонд. Постепенно доблестью стало то, что позволяло сохранить жизнь и не подорвать здоровье: умение сачкануть, увильнуть, обмануть, приспособиться на теплом месте, посмеиваясь над глупостью других. Трудно обвинять в этом людей — ведь лучшие человеческие качества на моей памяти неизменно приносили вред или даже гибель их обладателям. Семьи красноармейцев, погибших за советскую власть, пошедших за лозунгами земли и свободы, погибали в нищете, а те, кто увильнул — процветали. Такое положение стало обычным за десятилетия советской власти: наивные люди, сохранившие веру во что-то или оболваненные пропагандой, становились просто горючим для движения по пути войн и утопических программ. Это недаром сказано о щепках.

В 1918 году, мать решила отдать меня учиться в школу. Для иногородних она была своя, а дети казаков ходили в «казачью» школу. Школа для иногородних плохо отапливалась, классы были переполнены — по 50–60 учеников в каждом. А потом нашу школу и вовсе закрыли: помещение отдали под госпиталь для больных казаков. Спустя полтора месяца занятия возобновились. Но наша иногородняя школа занималась во вторую смену, после обеда. Преподавателей не хватало, в классах по-прежнему было холодно. Так учились дети крестьян-бедняков, рыбаков и мелких ремесленников. Дети людей позажиточнее учились в коммерческой школе — хорошем здании, с теплыми классами и постоянным штатом учителей. Они были хорошо одеты и выглядели сытыми. Все это, конечно, очень озлобляло наши, бедняцкие, маленькие сердца и души. Впрочем даже в школе для иногородних случалось разное. Однажды я пришел в школу, не позавтракав, поесть дома было просто нечего. На большой перемене, когда живот подвело от голода, с понятным интересом наблюдал как мои одноклассники перекусывают бутербродами с колбасой и салом. Не выдержав, я решил попросить кусочек хлеба у одноклассника побогаче, сына крупного хуторянина Никонцова. В ответ он довольно сильно ударил меня ногой в живот и прогнал заявив: