Елена Семёнова - Не уклоняюсь! Страница 15

– Леонид Иваныч, может, потрясти старейшин, как следует? – осторожно предложил Стрешнев.

– А – как следует? – мрачно отозвался капитан. – К ним так просто не подступишься. Это – главные люди. С ними нужно особый пиетет соблюдать… А то потом хлопот не оберёшься…

– Да какой пиетет? – вскинул голову Игорь. – Спрашиваю я одного из этих аксакалов хреновых: знал ты про этот цех? Нет! Не знал! Ни сном не духом! А глаза – лживые-лживые. Смотрит и ведь издевается, смеётся над нами! Сволочь старая… У самого, небось, сыновья по горам бегают! И снайпера, наверняка, эта гнида знает!

– Знает, – кивнул Шавлак. – Только не скажет ничего. Хоть ты его по кускам режь. Это тебе, старлей, не шантрапа какая-нибудь. На испуг не возьмёшь.

– Тогда стрелять надо! По законам военного времени! За укрывательство!

– А у нас нет войны. У нас – контртеррористическая операция, наведение конституционного порядка в одном из субъектов федерации. И никаких военных законов здесь нет.

– И никаких других тоже! Один закон: им в нас можно стрелять, а нам – только с разрешения высшей инстанции, которого пока дождёшься, аккурат самих всех и положат.

– Именно, – вздохнул капитан. – Поэтому никаких резких движений. Главное, спиной к ним не поворачивайся… И помни: наше дело – выполнять приказы. А инициатива, сам знаешь, наказуема.

Стрешнев пожал плечами. Не нравилась ему эта бесхребетная логика капитана. Для чего тогда оружие дано? Для чего тогда, вообще, вся эта кампания? Приказы выполнять! Инициатива наказуема! Не лезь! А что – прикажете спокойно смотреть, как очередного бойца снайпер срежет? Не терпел Игорь нерешительности, не терпел готовности принимать всё, как есть. Смирение – штука хорошая, но не для военного человека! Для него оно пагубно! А Шавлак как раз смиренен был. Иногда лишь бывали у него вспышки гнева (как только что), но они проходили быстро и сменялись какой-то апатией, хандрой, безразличием…

Несколько месяцев служил Игорь с капитаном Шавлаком и никак не мог понять его. Странен был Леонид Иванович, и в душу свою никого не пускал. Известно о нём было лишь, что семьи у него нет, что служебных проступков за ним не числится. Да и всё. Стрешнев загадок и недомолвок не любил, как не любил и людей, скрытных, про себя что-то таящих. Но Шавлак Игорю почему-то нравился… Был капитан умён, образован, честен, редко повышал голос, редко бранился, не злоупотреблял спиртным… Никто не мог упрекнуть Шавлака в личной непорядочности, двурушничестве, подлости. Даже честолюбием не отличался этот странный капитан. Иначе бы давно уже был майором. А всё-таки что-то скрывал он внутри, что-то точило его… В бою Леонид Иванович отличался большой отвагой. Никогда не прятался он за чужими спинами, а заботился в первую очередь о подчинённых, а потом лишь о себе. Но в присутствии начальства исчезала вдруг отвага капитана. Начальству перечить не смел он. Слово начальства – закон неопровержимый. В бою мог Шавлак своего бойца собой закрыть, но защитить его от гнева начальства не смел. Будто бы два человека уживалось в капитане. Было у Леонида Ивановича ещё одно скверное для военного человека качество: склонность к перепаду настроения. Внешне сдержанный, он чувств своих не показывал, но, если такое случалось, то замечал Стрешнев, что командира его словно лихорадить начинает, аж трясёт от негодования, и желваки ходуном ходят, и глаза блестят. А после вспышек таких наступала хандра. И казалось тогда, что ни до чего нет дела капитану. Такого состояния командира Стрешнев опасался больше всего. Не имеет право командир на настроения! От него ведь зависит и настроение подчинённых. Не должны они видеть безнадёжности и отчаяния в его взгляде! А в Шавлаке, как догадывался Игорь, эта безнадёжность дремала на дне души. Была в капитане какая-то надломленность, граничащая с обречённостью. «Интеллигент» – нашёл Стрешнев определение для своего командира. Даже и внешне на интеллигента похож: почти аристократ… Мягок, нервен, меланхолик – расшифровал Игорь капитана. И, расшифровав, научился подлаживаться под характер Шавлака. Стрешнев никогда не тянул одеяла на себя, никогда не поддавался влиянию симпатий и антипатий. Главное – дело. А для дела нужно ладить с командиром, не дискредитируя его, а дополняя. У Леонида Ивановича есть и опыт, и талант в проведении спецопераций, а Игорь выдержан и там, где Шавлак, из колеи выбитый, остановится, доведёт дело до конца: уж его-то с курса намеченного сбить трудно. Вот, и выходит польза.

Пользу эту, кажется, и сам капитан понял и старшему лейтенанту доверял вполне. Постепенно притёрлись офицеры друг к другу, и Стрешнев, несмотря на частое внутреннее раздражение против командира, даже проникся к нему симпатией. Не хотелось Игорю другого начальника (он к капитану-«интеллигенту» привязался уже), а хотелось помочь капитану, поддержать его, чтобы не сорвался…

И сейчас накипевшее в сердце не смел Стрешнев командиру выказать. Он по лицу его видел: то же самое Шавлак думает, то же самое переживает и, может, даже сильнее и глубже его, Игоря. Давно заметил старший лейтенант, что, сохраняя внешнее спокойствие, Леонид Иванович очень многое болезненно воспринимает, а потому не нужно и говорить ему, соль на раны сыпать…

Капитан докурил, поднял на Стрешнева серые запавшие глаза:

– Вот, при Ермолове взяли бы мы этих старейшин аманатами и потребовали бы у местных жителей, чтобы бандитов скрывающихся нам выдали, под угрозой расстрела аманатов… А теперь…

Это не с брызгу Шавлак о Ермолове заговорил. Знает, о чём говорит. Леонид Иванович был человеком книгочейным и о Кавказе, в частности, читал немало. Кое-что, когда расположен был, рассказывал. Стрешнев командира слушать любил. Рассказывал капитан хорошо, красочно. Игорь даже завидовал немного такой образованности и памятливости командира…

– И заметь, старлей, Ермолова они уважают! Потому что силу в нём чувствовали. Силу, последовательность, твёрдость. А либерального скулежа никогда уважать не будут. А мы, вот, болтаемся, как дерьмо в проруби. Никакой последовательности… Только сами же воду мутим…

День выдался жарким, и солнце пекло немилосердно. На прошлой стоянке повезло: рядом оказался пруд. Удалось там отмыться от грязи дорожной, освежиться. А здесь ни единого водоёма поблизости! Не селение, а дыра какая-то… Ещё и снайпер где-то шарахается – ходишь, словно под прицелом… Бронежилет ещё этот чёртов словно целый пуд весит…

Шавлак снял с головы каску, пригладил тёмно-русые слипшиеся от пота пряди:

– Духота…

– Вы бы каску надели, товарищ капитан. А то ведь снайпер… – заметил Стрешнев.

– Раньше смерти не умрёшь, старлей, – отозвался Леонид Иванович.

Ох уж был Игорю этот капитанский фатализм! Вот, и теперь показалось ему, как не раз прежде, что Шавлак не просто смерти не боится, но ищет её… Будто бы специально свой высокий, бледный (даже загар почти его не трогал!) лоб для снайперского прицела открыл, ожидая пули, как избавления… От чего?..

Но не до капитанских загадок был нынче Стрешневу. Неспокойно было на душе у старшего лейтенанта после последних писем из дома. Он уж давно почувствовал в письмах матери что-то «не то», какое-то умалчивание и насторожился. А в последнем письме сообщила она, что отцу «слегка нездоровится». Что означало «слегка нездоровится» догадаться было нетрудно. Об «слегка» и не стала бы писать. Значит, серьёзно болен отец… Да неудивительно это. Стар он, да и сердце давно шалило… И сейчас как нельзя более нужен Игорь дома. Нужен отцу. Нужен матери. А он ничем не может пособить им, застряв в этой дыре … Хорошо ещё жив и здоров дядька Тимофей, брат матери. На него можно положиться: не оставит родных в беде – в семье Стрешневых-Астаховых это не принято было, но исстари утвердилось другое – крепость семьи и поддержка друг друга.

Игорь считал себя человеком вполне счастливым. В его пока недолгой жизни было уже целых две крупных удачи. И первая из них – семья. Каждым своим родственником Стрешнев мог гордиться, каждый из них мог быть для него примером. Как единственный сын, Игорь всегда был окружён большой любовью, не переходившей впрочем границ разумного, а потому не калечившая психику и характер ребёнка, как это бывает подчас.

Деда, донского казака, треть жизни промыкавшегося по лагерям и ссылкам, Стрешнев в живых не застал и знал о нём лишь по рассказам бабки, Евдокии Саввичны. От неё же слышал он и о других родственниках. В частности, о прадеде – казачьем атамане Григории Астахове. Евдокия Саввична, вообще, оказала очень большое влияние на внука. Поскольку мать и отец много работали, то всё своё дошкольное детство Игорь проводил с бабкой, слушая её бесконечные рассказы. Евдокия Саввична пестовала внука энергично, стараясь вложить в него как можно больше, торопилась, точно боялась не успеть, предчувствуя, что недолго сможет быть с ним. В конечном счёте, так и случилось…