Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала) Страница 15

Я попросил кадровика позвать следователя и рассказать ему все, что он знает об угонщиках. Следователю же велел ехать к родителям и побеседовать с ними о подготовке сыновей к бегству, об оружии, намерениях, оставшихся связях и по другим вопросам.

— Кирпичный навестим, только не сегодня, — предупредил я следователя. — Пусть люди отдыхают.

— Да, на кирпичном следует побывать, — задумчиво, с какой‑то запомнившейся загадочностью, сказал управляющий.

Мы остались с ним вдвоем.

— Продолжим. Не переживайте, Алексей Иванович. Понимаю, неприятность для вас, да и для нас, но в конечном

счете согласитесь — это мелочи жизни. Может, их выдадут турки?

— Вряд ли… Это уже не первый случай. ‘Но турки остаются турками. Вмешаются американцы и не допустят передачи нам, хотя они и преступники. Немцы из ФРГ предоставят им политическое убежище после формального расследования турками и даже суда.

— Как все сложно в этом мире. Казалось бы простое

дело. Захватили самолет, ранили трех человек, судить их нашему суду за это, а оказывается очевидной истине преднамеренно сопротивляются сильные мира сего. Я не могу этого понять. Как же после этого чему‑то верить? На каждом шагу говорят одно, а делают другое. Я стал сомневаться во всем.

— Увлекаетесь Тургеневым?

— Почему вы решили?

— Полное собрание сочинений, отдельное исчерканное издание «Рудина» и «Накануне», портрет Ивана Сергеевича и наконец сомнения во всем, наверное, почерпнутые у Базарова.

— Под давлением неопровержимых доказательств вынужден признаться, — улыбнулся Геннадий Иванович, — исповедую нигилизм, хотя это и не модно. Не судите меня строго. Учитывайте откровенные показания.

Он пододвинул ко мне поближе рюмку с коньяком, налил себе.

Передо мной открывался незнакомец, которого я мог и не встретить, не будь ЧП с угоном самолета. Присмотревшись, я уже находил в его облике даже что‑то похожее на молодого Тургенева, каким он мне представлялся: степенным, рассудительным, образованным, интеллигентом, романистом, которого читала вся Европа. И еще писавшего «Записки охотника» и либретто для оперетт Полины Виардо.

— Признаться, я заражен нигилизмом. И нужно же было ему откопать это слово и пустить его в оборот, как нельзя лучше отображавшее настроения части русского общества. Нигилизм — это океан раздумий и на сегодня. Проблема отцов и детей — это вечный вулкан, то затихающий, то взрывающийся, который ничем не усмирить. Те и другие правы, если не отрываться от времени спора. Давайте за русских гениев, ни на кого не похожих потому, что они русские, — поднял он рюмку.

Мы выпили. Вернулся следователь. Геннадий Иванович усадил его за стол и велел как следует закусить, а потом докладывать.

Пока он ел, мы договорились обязательно встретиться и продолжить нашу дискуссию. Я пригласил Геннадия Ивановича побывать у меня дома. Он согласился. По дороге следователь докладывал о добытых первичных материалах. Решили возбудить уголовное дело, провести расследование.

9

Приезжающие в край гости, после посещения Новороссийска Брежневым и присвоения городу звания Героя, как паломники устремлялись на Малую землю, слава которой гремела по всей стране. Акции города резко возросли. Были отпущены громадные средства на строительство. Городским партактивом шумно обсуждался генеральный план развития города–порта. Формировались строительные полки Министерства обороны. На берегу моря проектировался памятник малоземельцам, символизирующий высадку десанта морской пехоты на Малую землю.

Битва за небольшой плацдарм на западной окраине Новороссийска, продолжавшаяся 225 дней, была на редкость кровавой и полна героических свершений солдат и офицеров. Позади сражавшихся на том пятачке было Черное море, а впереди — немцы. Они вдоль и поперек простреливали открытое каменистое пространство артиллерией, а над головами защитников плацдарма завывали вражеские бомбардировщики, обрушивающие тонны смертоносного груза. Там был сущий ад и умалять подвиг моряков, всех кто сражался на Малой земле, обильно политой кровью, было бы кощунством над памятью павших и уцелевших в огне.

— На этом клочке, — вспоминал солдат–малоземелец, — не было живого места, куда бы не угодил осколок вражеского снаряда или бомбы. Земля и горы содрогались от страшного непрерывного гула. И так каждый день, каждую ночь трясло как в лихорадке, а мы держались.

На лице ветерана, приехавшего спустя много лет, чтобы отыскать свой окоп, пробилась слеза.

Немцы оставили Новороссийск мертвым городом, а точнее, горы битого кирпича, щебня, развалины домов и улиц, исковерканные в огне железные балки. Все перемешалось в страшном хаосе опустошения.

Нельзя не восхищаться тем, что город поднят из руин. Только памятники да книги напоминают о войне.

Появилась книга и о Малой земле, в авторстве которой сейчас никто не признается. С выходом ее в свет стало престижным и чуть ли не обязательным посещение Малой земли, особенно после величественного сооружения у самой кромки ЧерногО моря — символического катера, стремительно врезавшегося в отмель побережья. С него со всей решительностью приготовились спрыгнуть на Малую землю моряки–десантники. Памятник сооружен

на том самом месте, где в суровую февральскую ночь 1943 года высадился бесстрашный десант Цезаря Куни- кова. Среди десатнтиков был и студент В. Цигаль, автор мемориала. Кому как не ему было воплотить в нем свою давнишнюю мечту, воздать должное малоземельцам.

Вот только ему кто‑то подсунул идею и настоял на ее воплощении — поместить пульсирующее сердце на самом носу бетонного катера. Может быть в этом проявилось старание угодить Генсеку. Медунов не раз рассказывал о том, что, когда заходил разговор с Брежневым о Новороссийске, он откидывал левый лацкан пиджака и, показывая рукой на сердце, говорил: «Вот он здесь у меня». Но обнаженное сердце вызывало неприятное чувство. Авторы явно перестарались в угодничестве. В том символе есть что‑то патологическое, вызывающее неприятие. Сердце никогда не обнажается, кроме как на операционном столе.

Памятник был сооружен в сжатые сроки, добротно, на века. Что же касается реализации генерального плана развития города, то несмотря на усердие строительных полков, он так и не был выполнен. Проложенный в это воемя водовод избавил город от постоянной доставки воды танкерами, но не разрешил полностью снабжение города питьевой водой, через некоторое время уже требовал капитального ремонта.

Приехавший на Кубань на встречу с избирателями секретарь ЦК М. Зимянин, как депутат Верховного Совета СССР, тоже заявил о непременном посещении Новороссийска. Хотя он и отчитывался о своей депутатской деятельности, но его выступления были далеки от жизни избирателей. Он охотно и эмоционально говорил о глобальных проблемах в стране и в мире, подчеркивая при этом, что в общем‑то он учитель по профессии и знает и понимает заботы учительства, не вдаваясь в рассмотрение конкретных вопросов.

Слушаешь Михаила Васильевича, все у него получалось складно, но если спросить, о чем же он говорил, то трудно было ответить. От выступлений ничего не оставалось, особенно о его работе, как депутата. Даже работа школы и учителей, которым он непременно отводил место в своих речах, тонули в весьма общих формулировках, не содержавших никакого просвета. Но отчет перед избирателями ему, безусловно, засчитывался.

Во время посещения хлопчато–бумажного комбината

3 Заказ 0201

65

в Краснодаре, Михаил Васильевич подошел к станочнице, молодой женщине, поинтересовался, как она работает и живет. Ткачиха ему сказала, что зарабатывает мало, живет в общежитии, незамужняя, потому что негде жить. —

— Рожайте, — тут же сказал он смутившейся станочнице. — Квартиру дадут.

Потом об этом совете ткачихе он рассказывал в своих речах в Новороссийске и других местах, однако избиратели безмолвствовали, не понимая, к чему он об этом рассказывает.

В сопровождении секретарей крайкома Михаил Васильевич шел дальше между станками. Директор комбината жаловался на то, что нет хороших красителей и джинсовая ткань получается низкого качества. Михаил Васильевич остановился и с удивлением посмотрел на директора. Для него это была неприятная новость.

— Вы директор и находите пути решения вопроса с красителями, — был его довольно резкий ответ, которым он тоже хвастался перед избирателями. — Всыпал одному директору…

Примерно то же самое происходило на других предприятиях и в учреждениях, которые посещал депутат Зимянин. Люди после его выступлений расходились в недоумении. Он говорил обо всем и ни о чем, как и многие, завороженные догматизмом.

Любимым словом Михаила Васильевича было — трёп. Оно запомнилось мне после нескольких встреч с ним, после его выступлений и рассказов о том, как ему приходилось воевать с правдистами, в бытность его главным редактором газеты. С устроенной ему абструкцией в редакции он справился, как я его понял. Между тем на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, в школах и в институтах, в театре и в кино народная мудрость рождала многие предложения, выдвигались идеи по совершенствованию общеобразовательной школы, организации науки, обновлению работы научно–исследовательских институтов. Укоренившиеся же догмы и представления о социализме мешали их внедрению. К тому же теоретиком развитого социализма признавался только генсек. Его доклады и речи указывались после Маркса и Ленина в списке обязательной литературы к изучению любого предмета.