Аркадий Первенцев - Кочубей Страница 15

— Будешь, сука, служить у Кочубея, га?

Испуганный толстяк подогнул колени. Кочубей заподозрил в этом подвох.

— Будешь служить Кочубею?

Толстяк заметно серел в лице и быстро мигал. Нервное подергивание производило впечатление, что буржуй хитро подмаргивал собеседнику. Тут уже был предел всякому терпению. Кочубей огляделся, кинулся к плетню, вырвал кол, замахнулся… Толстяк диким голосом заорал:

— Буду служить, ей-богу, буду!.. — и повалился на колени, пытаясь поцеловать полу кочубеевской черкески. Вокруг — будто полая вода прорвала плотину. Все наперебой захотели быть пешими бойцами великого партизана.

Кочубей радостно заулыбался, облизнул губы. Подошел к толстяку. Похлопав его по плечу, весело сказал:

— Во, дурной! Так бы и давно. Я спрашивал, а ты сразу ничего не сказал… ишь, який застенчивый…

Кочубей был поглощен формированием.

— С добрыми чеботами на одну сторону. В жакетах и польтах — вот сюда. А вы, як больно хилы, раздягайтесь и разбувайтесь, никого не стесняйтесь и передавайте обмундирование дезертирам.

Подведенные во взводных колоннах двести дезертиров голодными глазами глядели на снимаемую одежду. Быстро примеряли сапоги, пиджаки. Курилась пыль, густо висли ругань и смех. Через два часа был окончательно сформирован пехотный полк имени товарища Кочубея.

— Ахмет, коня!

Черкесы подвели всхрапывающего белоногого дончака. Кочубей в седле.

— Троих в заводу, Ахмет! — приказал он, выбирая из-под себя черкеску и откидывая полы, хвастливо обнажив пунцовые шаровары с есаульским позументом.

— Комиссар, пока суть да дело, я подучу полк чуток. Ты, Володька, со мной, для… — Кочубей запнулся, — як то комиссар выражается, прокламации? Нет? Да, вспомнил… хитрое слово, натощак трудно… для провокации. Пускай толстопузые поглядят, шо детишки им сопли утирают.

Заметив, что Володька обиделся сравнением его с детишками, комбриг полуобнял его.

— Ну, ну, не серчай. Пошутил. Я ж по тебе за трое суток соскучился.

Комбриг вел новоиспеченный полк к железной дороге. Здесь, у разъезда Суркуль, была удобная площадка для строевых занятий, а тактические он решил провести вдоль линии железной дороги, атаковав в учебных целях северозападную окраину Курсавки. Пехотинцы подняли жуткую пыль.

— Як на похоронах, — оглядываясь назад, недовольно заметил комбриг, — волочат ноги, пылюку гребут… И як такие неудахи нами управляли? — Скомандовал: — Полк, бегом, марш!

Буржуи побежали рысцой, испуганно взирая на грозного всадника, пропускающего их мимо себя.

— Бегут и то як не люди, — бурчал требовательный военачальник.

Ехали молча. Кочубей оглядывал седло и, заметив, что козловая подушка распоролась, покачал головой. Перевел взгляд на спутника, остановил взор на Володькиной шашке и округлил глаза.

— Шо это за саблюка у тебя, Володька! Ну-ка, вытяни.

Володька охотно извлек шашку. Кочубей удивленно разглядывал драгунский клинок, поворачивая его во все стороны. Клинок был покрыт крупными пятнами ржавчины. Кочубей ковырнул ржавое пятно ногтем.

— Кровь! Кровяная ржа. И як таким дышлом рубать? Шо это за фокус, Володька?

— Это мачете, — гордо заявил Володька.

— Шо?

— Мачете.

Комбриг рассмеялся.

— А я думал — шашка. Видишь, який с меня казак. А где ж твоя шашка?

— Променял Горбачеву.

Комбриг неодобрительно хмыкнул.

— Наделил Горбач дрючок для хлопца. Этот негож для тебя.

— Зато тяжелый, как на Кубе, — защищался Володька.

— Шо за Куба? — поразился комбриг.

Когда Володька, захлебываясь, рассказывал о пылающем острове, комбриг молчал, стараясь вникнуть в смысл Володькиного восторженного повествования. Когда Володька кончил, Кочубей твердо сказал:

— То Куба, а тут Кубань. Нам они не указ, Володька. Шашка свист должна иметь. Без свисту шашка — як свадьба без гармониста. Поезжай зараз же и отдай Горбачу, да передай ему мой приказ, шоб с саблюки ржу свел. Нельзя же так, можно кадету сделать заражение… в крови.

Володька возвращался смущенный. На горизонте бегали буржуи, пропадали, вероятно ложась по команде, снова появлялись. Среди обучаемой пехоты бешено носился всадник. То был Кочубей.

— Что ты, Володька, — говорил Горбачев невинным голосом. — Добрая сабля. Я ей сколько подсолнухов перерубал, когда в работниках был. Беру жменю штук десять грызового подсолнуха, да как секану под шляпки!.. Ни одного не пропущу.

— Батько приказ отдал, — стыдясь своего зависимого положения, отговаривался Володька, — давай уже мой обратно. Твой без свисту, а клинок без свисту — как свадьба без гармониста.

— Как без свисту! — вспылил Горбачев, до глубины души оскорбленный за свою шашку. — Слухай, подсвинок!

Он расставил ноги, немного присел, и сабля с потрясающим свистом стала рассекать воздух. Горбачев рубил ею невидимого врага, пока гимнастерка его не стала мокрой от пота. Тогда Горбачев прекратил рубку, отерся рукавом, почти вырвал у Володьки ножны и, бросив ему к ногам его кубанскую шашку, презрительно сказал:

— Теперь и даром не возьму твою хворостину, — и удалился нарочито гордой и самоуверенной походкой.

— То Куба, а здесь Кубань, — повторил тихо слова Кочубея Володька и почему-то тяжело вздохнул.

Вечером комбриг возвращался в хутор. За ним вели трех взмыленных заводных лошадей.

Пехотинцы бодро двигались за своим командиром. Кочубей небрежно сидел в седле. Позади гремела солдатская песня, исполняемая по его заказу:

Чубарики-чубчики, калина,Чубарики-чубчики, малина,Ма-а-ли-на, ма-а-ли-на…

Над колонной поднимался пар, как над табуном после стоверстного гона.

Новый пехотный полк расположился бивуаком. Во дворах дымили кухни, и опытные скотобойцы разделывали говяжьи туши. Чтобы не смущались новые бойцы заманчивым видом железнодорожной магистрали, вдоль полосы отчуждения разъезжали кавалеристы-конвоиры — убежать было некуда.

Утром, когда спящие люди были покрыты влажной пеленой росы и солнце осторожно продиралось багряными лучами, прозвенели певучие фанфары комбрига.

Каждый четвертый получил берданку или винтовку. Остальных вооружили рогатинами. С фронта скакали ординарцы с тревожными вестями. Кочубей немедля решил двинуть в бой резервы. Он пропускал мимо части, бодро здороваясь со взводами. Бойцы проходили, положив на правое плечо рогатины и винтовки.

Проходя мимо, стараясь тверже ставить ногу, новые бойцы выкрикивали приветствия живописному всаднику, накрытому пурпурным кубанским башлыком…

Можно уверенно сказать — Кочубею было наплевать, что кричали проходящие люди. Ему было важно, что люди бодрились, несли на плечах «зброю» и отвечали, хотя вразнобой, на его поздравления.

— Добре, хлопцы, добре, — удовлетворенно приговаривал комбриг, горделиво поглядывая на комиссара.

В пути пехотинцы смущенно разглядывали нехитрое снаряжение, робко просили:

— Дайте хотя настоящее оружие.

— С оружием и дурак будет воевать, — подмаргивая, отвечал Кочубей. — Отнять надо. У кадета много винтовок, да и маузеры есть.

Бой шел между Привольными хуторами и Алексеевским селом. К передовой линии торопились повозки санитарного и патронного парков. На обывательских подводах, рысью, одолевая крутой подъем, спешили казинские крестьяне, вооруженные шанцевым инструментом.

Подводы сопровождал горластый всадник в гражданском платье, украсивший грудь огромным кумачовым бантом. Проносясь мимо пехоты и, очевидно, узнав Кочубея, всадник проорал вдруг несуразное и не подходящее к моменту: «Да здравствует красный комбриг!» Кочубей отвернулся и сплюнул. Он был врагом всякой суматохи и шумихи, тем более в таком простом деле, как сражение.

Вновь сформированный полк должен был идти в бой. Кочубей перед атакой сказал новобранцам короткое напутственное слово:

— Хлопцы, пришло ваше время помочь революции. Вон там, — он указал в сторону фронта, — вы добудете себе оружия и славы.

Заметив, что на его горячий призыв кое-кто метнул неискренний взор, а некоторые воровато потупились, подбодрил их, зло сощурив глаза и играя желваками:

— Может, кто думает мне пулю в спину? Хай не думает. Позади мои любимые гуси-лебеди.

Невольно оглянулись пехотинцы. Небольшим галопом подходила, расчлененная в лаву, особая партизанская сотня. Впереди сотни гарцевал Николай Батышев, рядом с ним, перегнувшись, играя клинком, нагнетая руку для страшного удара, скакал Наливайко.

Может, чуял Наливайко, что на этой земле сегодня последний раз прозвенят подковы его вороного коня; может, недобрые вести пришли от покинутого богатого двора родной станицы, но скакал опальный казак Наливайко, заморозив на красивом лице какую-то страдальческую и одновременно зловещую улыбку.