Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям Страница 15

— Народ с оружием в руках на площади!

— Броневые автомобили у КаРшинских ворот!

— У большевых пушки стреляют как дьяволы! Наши пушки подбиты! "

— Кавалеристы в однорогих шлемах уже скачут со всех сторон!

— Еще один поезд... Из него стреляют!

В растерянности эмир кричал на придворных:

— Где мусульманское воинство?! Все убирайтесь из дворца! Идите, воюйте!

Но тогда кто-то ему шепнул:

— Ваше высочество, вы — воин. Вы — полковник царской армии. Возьмите же меч в руки. Поразите головы черни и большевиков...

Тогда эмир приказал всех выгнать из комнаты.

А казикалану, верховному судье, он сказал:

— Они смеют меня учить. И где это слыхано, чтобы властелин государства лез впереди в толпы врагов, чтобы пасть от руки какого-нибудь оборванного нищего...

И казикалан лишь пробормотал в бороду:

— Зайца губит его петлянье. Бежал бы он все прямо, был бы бессмертен...

Промолчал Сеид Алимхан. Ничем не показал, что он оскорблен.

О чем он думал? Под ударами мятежного народа качался трон. Какие-то мгновения... и все рухнет.

Только что ты был владыкой многомиллионного государства. Только что ты чувствовал себя великим в своей столице со стопятидесятитысячным населением, с 364 мечетями, с 50 базарами, столькими же караван-сараями, с 85 водоемами, со 138 мактабами и высшими духовными заведениями, с великолепными мечетями — Масчит-Калан, медресе Кизил Арслан, с самым высоким в Средней Азии минаретом в 87 аршин, с богатыми дворцами... И величие эмира никого не устрашило, никого не заставило поколебаться. Не помогли громадные стены в десять саженей высоты, в две сажени ширины, длиной в одиннадцать верст...

Под натиском «ничтожных» толп народа они рухнули. И Арк вот-вот рухнет... И не спасут эмира ни башни в шесть сажен высоты, ни одиннадцать верст неприступных стен, ни ощетинившаяся ружьями гвардия... Гремят где-то рядом пушки.

Что это? Вопли разъяренного народа?..

— Вон отсюда! Здесь ловушка! Скорее бежать!

Первый, кто узнал об этом, был Баба-Калан. Он внушал эмиру доверие своей внешностью, и эмир сам ему сказал об этом.

XII

Когда рука не слушает тебя, отсеки ее.

                                        Самарканда

Пока базар упивался своими торговыми заботами и развлечениями, совсем недалеко под раскаты пушечной пальбы решалась судьба эмирата. Восставший народ с помощью Красной Армии громил пятнадцатитысячную армию эмира, вооруженную новенькими винтовками

«Зифельда» и пушками «Гочкис». Все войско уже на второй день сражения у стен города разваливалось, а двадцатитысячное ополчение попросту разбежалось, рассеявшись по степи. Мало кто пожелал положить голову за величие и славу эмира. Оставалось властелину Бухары искать утешение в строфах поэта Неф'и:

Что за времена,

Что за коловращение небес!

Если не изменится что-то,

Пусть в прах обратится свод небес!

И среди базарной суеты мало кто услышал, как Баба-Калан, жадно перехватывавший все, даже крошечные новости, долетавшие с поля битвы, бормотал:

Нет у судьбы постоянства

Ни в добрых, ни в дурных предначертаниях.

Нет у судьбы верности

ни для избранных,

ни для простых душ.

На что крутившийся рядом мороженщик — главный поставщик новостей (он был быстроног и ловок и поспевал всюду) — отвечал тоже стихами:

Что делать?

Не могут ответить...

Убитые молчат.

— Убитые, — спрашивал, с трудом ворочая от испуга языком, цирюльник. — Неужели есть убитые?

— Без числа. Лежат всюду неприбранные, точно собаки.

Ужасаясь и бледнея все больше, цирюльник продолжал брить череп очередного клиента, нараспев произнося строфы:

Нет выхода твоей душе

чрез врата презренного мира.

Смотри же, так пройди через мусор,

Чтобы и пылинка не пристала к тебе.

И Баба-Калан, и цирюльник, и мороженщик — все они были ценителями поэзии. Все они знали многие стихи восточных поэтов, и им доставляло удовольствие, декламируя, выражать свои переживания. Мороженщик и цирюльник сейчас в звучных строфах мудрых изречений искали успокоение расходившимся нервам. А Баба-Калан в радостной тревоге был нацелен на выполнение своего задания и кинулся с базара в Арк. Он почувствовал, что наступил решающий час.

Нельзя, конечно, говорить, что базарная толпа сочувствовала эмиру. В массе люди были ко всему равнодушны. Сеид Алимхан не пользовался ни уважением, ни любовью бухарцев. Больше того — его ненавидели.

Эмир нашего времени,

Ради одного незаконного динара

Десять незаконностей

Превращает в закон.

Эмир — он за пределами правды!

А Сеид Алимхан под все более угрожающий аккомпанемент «грома среди ясного неба» метался в Арке в припадках безумного страха и сыпал ничем не объяснимые, порой дикие распоряжения и повеления.

— Развалить, разнести по кирпичу в прах все «завуд, фабрика, машин». Этих рабочих всюду, как муравьев, расплодилось... Рабочих всех — источник смут — казнить!.. Нос задрали... Наслушались «большевых» да джадидов. Якшаются с урусами. Головы долой! Повелеваем головы отрубить, на ворота выставить... в назидание! Эта Туркестанская республика — гнездо кафирских змей... Туркестану голову долой!

Растерянно суетились около него приближенные. Один за другим исчезали, чтобы уже не вернуться, любимцы, подхалимы. «Предел величия» превращался в ничто.

Он осел!

В нем нет и следа совершенств.

Наденет ли он черную одежду

Или зеленую накидку суфия,

Эмир прятал голову под грудой одеял, потому что к ночи усилился артиллерийский обстрел. Канонада сотрясала густой, знойный воздух, подушкой прижавший минареты и купола медресе...

И вдруг тишина. Гул орудий прекратился. Со стоном эмир выбрался из-под одеял. Он встал, шатаясь и беспомощно взмахивая руками. Он пошел. Ноги у него заплетались.

Его подхватили под руки.

Он вышел и... больше не вернулся.

Когда Баба-Калан, запыхавшийся от бега, кинулся во внутренние покои дворца, эмира там уже не было.

XIII

Житейская корысть, хотя бы в малой частичке, не покидает ни одного сердца.

                                                                 Мир Аммон

Мерген принадлежал к разряду твердых людей. Он не прощал даже маленьких промахов и слыл в своем Тилляу беспощадным.

Когда виноград на землях товарищества по совместной обработке земли только-только зацветал, председатель Мерген обходил все шикамы, внимательно рассматривал каждую будущую гроздь, а таких в винограднике имелось без счета, и тут же решал, что делать, чтобы урожай был выше... Он заставлял применять новое в возделывании земли, но не забывал и опыт предков: по всем сводкам, к примеру говоря, надо бы открывать весной виноград, а Мерген постоит, подставив ветру и солнцу лицо, глубоко понюхает воздух и не разрешит. Или все скажут: «Рано поливать». А он пройдется по полевым чекам, не поленится наклониться раз сто и размять комья земли пальцами и прикажет: «Дайте воду».

Зато и попадало любому за не так сорванную кисточку винограда, за оставленные на земле яблоки из падалицы, за плохо сбитый ящик, за брошенный на землю грошевый гвоздик.

«Скупой Мерген» — звали за глаза его, особенно молодые. «Придира. Скряга».

Да, он был бережлив и даже скуп. «Бороду свою в делах побелил». Принимая гостей, разрешал подавать на дастархане немного лепешек. И его за это попрекали. А на самом деле он просто бережно обращался с каждой крошкой, с каждой сухой корочкой. Он знал по себе, как трудно быть пахарем. Хлеб — святыня. «Наломают лепешки, разбросают, затопчут». Потому же и ни одна рисинка от плова не должна попасть на пол или палас. «Мы-то пахали и сеяли, они сбоку припеку из тех, когда небосвод строили, кирпичи носили». Кто не знает, какой нечеловеческий труд тратят рисоводы под знойным полуденным солнцем. Сколько воды и пота надо пролить на рисовых чеках, чтобы вырастить эти нежные, тучные зеленые метелки, дающие белые, прозрачные зерна, такие сытные в плове или молочной каше.