Джим Шепард - Книга Аарона Страница 15

В ИЮНЕ СТАЛО ТАК ЖАРКО, ЧТО НИКТО НЕ МОГ УСНУТЬ, затем в ту ночь, когда немного похолодало, немцы решили прогнать мимо нашей квартиры всю свою армию.

Целую ночь танки продирались по улицам и по мосту через Вислу. Грузовики грохотали за ними вслед. Мы все стояли у окна и наблюдали за этим, потому что лежать было все равно невозможно. Вся квартира дрожала, и все, что не крепко стояло, звякало и тряслось. Нам пришлось убрать чашки с полок и положить их на пол. Каждые несколько часов мама восклицала что-нибудь в духе «сколько это еще будет продолжаться». Сначала папа пытался лежать в кровати, но через какое-то время даже ему пришлось подняться. Когда взошло солнце, мы все кроме мамы спустились вниз на тротуар, откуда открывался лучший вид.

Процессия продолжалась до полудня. Все немцы Германии ехали куда-то в этих грузовиках. Отец Бориса сказал, что он ни разу в жизни не видел такие машины, как у немцев, но я с трудом различал его слова из-за шума. Солдаты свисали везде и отовсюду. Никто не мог улицу перейти. Одна бездомная собака попыталась перебежать и чуть не лишилась хвоста.

На боках танков белой краской были написаны всевозможные немецкие слоганы. Чаще всего мы видели слоган со словами: «STALIN, WIR KOMMEN»[9]

Некоторые ребятишки поменьше были взбудоражены видом огромных грузовиков, которые тянули гигантские артиллерийские установки. От темно-коричневых дизельных выхлопов у нас всех заболела голова, и мы вернулись в квартиру.

В ту ночь мы слышали взрывы в городе, а на следующее утро сообщили, что русские бомбили Варшаву. Бомбы упали на Окече, Театральную площадь и на трамвай рядом с Александровским мостом, при этом убив всех пассажиров.

– Что это ты все говоришь о своей матери? – спросил позже в то утро Борис. – Думаешь, нам всем хочется слушать про твою мать? Думаешь, у нас самих нет матерей и нам не нужно о них волноваться?

– Мне определенно стоит волноваться по поводу моей, – согласилась Адина.

Улицы кишели больными, и все говорили, что тиф продолжает распространяться. Отец сказал матери, что Бог утопил шелудивого, чтобы спасти остальную паству, и мама в ответ дала ему пощечину. Я рассказал об этом банде.

– И твой отец просто позволил ей себя ударить? – спросил Борис.

По его мнению, даже тиф мог принести пользу нашему делу, и он снова оказался прав, когда Лейкин пришел ко мне в квартиру и сказал, что Служба создает специальную группу, которая за дополнительные продовольственные карточки будет развешивать таблички про дезинфекцию и карантин. Он позволил мне привести всю группу, и мы три дня развешивали таблички.

– А как он тебя нашел? – поинтересовалась София, когда мы вешали табличку на дезинфекционную станцию.

– Может, я ему нравлюсь, – ответил ей я.

– Да ты никому не нравишься, – сказал Борис.

– В этом он совершенно прав, – подтвердила Адина.

Я использовал дополнительные карточки на покупку ржаной муки, каши и картошки. Борис принес по миске мясного супа каждому члену своей семьи.

Мама всех нас проверила на предмет высыпаний. Она протерла мне руку до мяса, чтобы перепроверить пятнышко, которое ее волновало.

– Немцы бросили нас всех в одну кучу и спустили с цепи ту самую эпидемию, которую пытались предотвратить, – сказала она.

– Представляю, как шокировали бы их твои слова, – сказал ей отец.

Мать Софии перенесла Сальцию в больницу, которая специализировалась на лечении заражения крови, но там ей сообщили, что ни в одной больнице не осталось места для больных другими заболеваниями. Все четыре больницы теперь лечили только эпидемию. Она сказала, что ее отец был раздавлен горем, потому что обе Брыжские девочки умерли в госпитале на Ставках.

– Что еще за Брыжские девочки? – спросил я, и она напомнила. – Теперь понял, – ответил я ей.

– Шимайя думает только о себе самом, – сказала она, и Борис с Лутеком засмеялись.

– Аарон, – поправил я.

– Аарон думает только о себе самом. Разве ты хоть иногда думаешь о других? – спросила она. – «Если ты, Моисей, умрешь от жажды, и скрижали превратятся в песок».

– Что это значит? – спросил я.

– Так говорил мой дедушка, – ответила она. – Когда кто-то его разочаровывал.

– А я-то что сделал? – спросил я.

– Ты ее разочаровал, – пояснил Борис.

– И что такое все понимают, чего я не пойму? – спросил я.

Мне надоело быть изгоем, на которого всем наплевать. Особенно ей.

Мне хотелось кого-нибудь стукнуть.

– Ты продолжаешь притворяться, что все так и должно быть, – сказала София.

– Почему ты говоришь это обо мне, а не обо всех остальных? – спросил я.

– Ох, перестань меня донимать, – сказала она.

– Я тебя не донимаю, – ответил я ей.

– И пойди помойся, – сказала она, а потом взяла Адину за руку и ушла.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, ЕЩЕ ПЕРЕД ТЕМ, КАК РАССВЕЛО, кто-то начал тарабанить в нашу дверь. Маме пришлось перешагнуть через меня в коридоре, чтобы выяснить, кто это. Когда она открыла дверь, какой-то немец сообщил ей: «Мне нужно двадцать человек». Он говорил на ломаном польском, но мы все равно его поняли. Он опустил взгляд на пол, посмотрел на нас, а потом переступил через нас и обыскал квартиру. Проходя по спальням, он перешел на немецкий, повторяя: «Raus, raus»[10]. Он увел в коридор моего отца и братьев, а также отца Бориса. Прежде чем за ними захлопнулась дверь, мы увидели снаружи еще и желтого полицейского. Они разговаривали, и моя мама ходила от двери к плите и обратно к двери, а потом вернулся отец и сообщил: «Они сказали, что мы все отправляемся в трудовой батальон на несколько дней и что все будет хорошо. Мы будем работать, и нас будут кормить».

– О нет, о нет, о нет, о нет, – повторяла мама, а Борис крикнул, чтобы кто-нибудь закрыл дверь, потому что сквозняк.

– Перестань, – приказал ей отец. – По крайней мере с немцами мы можем быть уверены, что получим что-нибудь на обед. Немного горячего супа или что-нибудь такое.

Она начала с ним спорить, но он сказал, что новость о работе – хороший знак, потому что те, кто будет возвращаться, смогут захватить немного еды с собой. Он поцеловал ее, потом наклонился и поцеловал меня. Он посмотрел мне в глаза, как будто что-то собирался сказать, после чего встал и вышел в коридор, закрыв за собой дверь.

После этого мама бросила на нас такой взгляд, как будто некая катастрофа выползла из самих стен.

– Убери ее отсюда, – в конце концов сказала мне мать Бориса. – Я закончу уборку. Иди постой где-нибудь в очереди, – сказала она моей маме и вырвала подстилку из ее рук. – Сделай что-нибудь полезное, чтобы прокормить свою семью.

Мама села за кухонный стол и закрыла лицо руками.

– Ну что ты, – сказал я ей. – Какой смысл сидеть тут и ждать, сложа руки.

Это была одна из ее фразочек, и именно она помогла маме подняться. Она взяла шляпу и сумочку и повела меня на улицу вслед за собой.

Магазины на Гесии были пустыми, и на картонках, которые стояли в витрине, было написано ПУСТЫЕ КОРОБКИ. Женщина, которая мела мусор туда-сюда старой соломенной метлой на выходе из одного магазина, сообщила маме, что позже утром на одной бойне на Гжибовской можно будет купить немного мяса, и мы отправились прямо туда.

Проходя мимо Джельной, мы увидели толпу, которая собралась вокруг парочки женщин, разливавших серое молоко из грязной жестянки. Мама прочитала их картонную табличку и повела меня дальше со словами, что они просят слишком дорого.

Она шла и разговаривала сама с собой. Она говорила, что нам ничего не будет стоить просто взглянуть. Она говорила, может, они выложат конину, смоченную в уксусе и воде, которые делают мясо более нежным.

Перед фотографической студией на аркаде она поправила туфлю. На оконной витрине было написано WehrmachtSOLDATEN. Мимо проехал рикша, и она пожаловалась, что сейчас все, у кого только остались руки и ноги, повскакивали на велосипеды и сделались китайскими кули.

– Твой несчастный отец, – сказала она.

– Ты все еще прихрамываешь, – сказал я ей.

– Им следовало бы брать только одиноких мужчин. Сначала они брали на работу только одиноких, – сказала она. – Поэтому все срочно начали играть свадьбы.

– Тебе нужно снова поправить туфлю? – спросил я.

– А что с твоими? – спросила она.

– Перевязка помогла, – ответил я ей.

Мы прошли мимо мальчишки-скрипача, который играл «Ba’al Shem Tov» за монетки. Он прекратил играть, пережидая, когда я отойду от его кружки подальше.

– Не знаю, отчего немцы вечно отыскивают твоего отца, – сказала она. – В Шаббат двое из них избили его за то, что он не отдал им честь.

– Я видел отметины, – сказал я.

– Другой побил его, потому что он отдал честь, – сказала она. – Этот сказал ему: «Ты не из моей армии».

– Почти все возвращаются из рабочих бригад через пару-тройку дней, – наконец сказал ей я.

– Я думала, что они пробудут здесь несколько месяцев, заставят пахать на них, а потом уйдут и мы снова будем мирно себе жить, – сказала она.