Анатолий Баяндин - Отчаянная Страница 15

— громко декламировал сержант Крыжановский.

— Про товарищей — это верно, а вот про отступление… — Красильников покрутил головой.

— Не могу же заменить слова поэта. Как он написал, так я и читаю, — перекрывая шум дождя, крикнул Коля, и голос его сорвался.

— И все же заменить бы надо слово «отступали», — не сдавался сибиряк.

— Нашли о чем спорить, — буркнул Пашка, поправляя плащ-палатку.

— В споре рождается истина! — Коля картинно махнул рукой, словно этим жестом хотел сказать: «К черту погоду, когда в жизни так много интересных споров!»

— Эх, паря, — вздохнул Пашка, прислушиваясь к ударам сердца. «Стучи, выстукивай, трепыхайся… А она? Э-эх!»

Пашка любил мечтать. Его мечты непременно были связаны с красивыми девушками. Как сказочный принц, он похищал красавицу и увозил ее на необитаемый остров, где обязательно есть его собственный роскошный дворец. А сам, нарядившись в лохмотья или перекинув через плечо звериную шкуру, пел бы для нее, как Алехин, пока она не полюбит его, Пашку Воробьева, красивого парня и бесстрашного солдата. И та красавица, ни дать ни взять, должна походить на Аню Кирееву, прозванную в роте Отчаянной.

Но иногда мечталось по-другому: по-правдошнему, а не по-сказочному. Пусть Аня не любит его, но он совершает сногсшибательный подвиг — какой? — он не мог придумать; о нем пишут в центральных газетах, печатают портреты, где он выглядит красивым и очень серьезным, Потом награждают орденом Ленина и золотой медалью Героя. Дают месячный отпуск домой, и он, используя свой авторитет, берет с собой Аню. Они вместе задерживаются в Москве, посещают театры и Третьяковскую галерею, о которой так много он слышал от дяди-танкиста; люди указывают на него и спрашивают друг друга: «Кто этот молодой человек?» — «Вы не знаете гвардии лейтенанта Воробьева? Это же всемирно известный герой!» Ане становится очень стыдно, что раньше не любила его, но сейчас, конечно, она влюблена по уши. Пашка смеется и целует ее…

По плащ-палатке стучали косые струи дождя, скатывались в голенища сапог. Ноги промокли и распарились. Под сапогами хлюпала жидкая грязь. Скоро те же струйки по неведомым лазейкам стали проникать за ворот шинели, просачиваться сквозь одежду.

— Перебесились святые на небесном лабазе! — ворчит Красильников.

— Святые тут ни при чем, это наши зенитки продырявили небо, вот и хлещет почем зря!

Пашка узнает голос Гришани. «Тоже, философ нашелся! Эх, Алехина нет!» — вздыхает Пашка.

Он выпил жгучий ром среди друзей-матросов,И в полупьяном сне он Мэри призывал!

Пашка не запомнил слова песни, но эти две строчки накрепко врезались в память. А все же чудак этот Алеха. Говорит: «Ежели что случится с девкой по твоей вине…». Пашка Воробьев тихо стонет, так тихо, чтобы ненароком не расслышали товарищи. Ведь знал же он других девушек и не боялся их, не тушевался перед ними, как семнадцатилетний пацан.

Позубоскалит, бывало, подурачится или прикинется до смерти обиженным, и смотришь — растаяла девка. А здесь — нет! Не сердится, не обижается, но и не допускает до своего сердца. И не гордая вроде бы, простая, и его, Пашку, отличает от других, называет другом. Но все это мало устраивает его. Да и он никак не может сделать последний шаг, чтобы приблизиться к ней. Нет, видно, что-то другое надо иметь, помимо смазливого лица. Но что, что?! Ведь он не трус, хотя ничего особенного не сделал, но любит ее, как не любил ни одну из прежних. И все же… Неужели командир роты тут виноват? Может, они встречаются тайком? Но ведь все всегда на виду у роты. Никто худого не говорит про них.

Пашка не хочет больше ломать голову. Он выходит из строя, не спрашивая старшину, который сейчас командует взводом, и ждет Аню. Она идет позади и, наверно, промокла до нитки.

Рядом с девушкой Пашка заметил высокую фигуру лейтенанта и снова поспешил занять свое место в строю. Подозрение, что между Аней и Шкалябиным что-то есть, больно хлестнуло его по самолюбию. Пашка опять задумался. Рядом недовольно ворчал на погоду «таежник», чуть впереди срывающимся голосом декламировал стихи комсорг роты. Как по железной крыше, стучал по Плащ-палаткам дождь, вспышки молний отражались в лужах холодным блеском.

Кончился лес. Удары ветра стали злее. Пашка оказался прав. Аня промокла до нитки. Зубы чакали мелкой и частой дробью. Плащ-накидка, которую набросил ей на плечи Шкалябин, уже не помогала. Ее относило ветром в стороны, а тесемка, завязанная на шее, больно давила горло. Брезентовые сапожки промокли насквозь, до ниточки и натирали пятки. Теперь она жалела свои кирзухи, оставленные где-то в обозе. Отяжелевшая шинель давила на плечи. Хоть бы этот противный дождь перестал!

Костя молчит, молчит и Аня. Через определенное или почти определенное количество шагов они, словно по уговору, поворачивают головы и несколько мгновений смотрят друг на друга. Их лица кажутся мертвенно-бледными и страшными. «Мы не одни страдаем, нас много», — говорят глаза Шкалябина. «Я тебя люблю, но не имею права на твою любовь», — говорят глаза девушки. Его глаза отвечают: «Если бы я не любил тебя, мне гораздо было бы тяжелее». Девушка понимает и старается унять пронизывающую тело дрожь. Но зубы стучат, стучат…

На пароконной линейке колонну обгоняет командир полка со своим адъютантом. На нем прорезиненный плащ, отливающий черным лаком. От конских крупов поднимается пар, но ветер быстро слизывает эту зыбкую паутинку.

Где-то впереди колонны во главе батальона, устало переставляя ноги, бредет тучный Савельев. Он вообще не похож на военного, да, собственно, он и не кадровик. Он каспийский рыбак. Но воюет с первых месяцев войны. Командир полка любит его больше, чем, например, комбата-два или комбата-три. Море закалило его тело, укрепило дух, море же научило его находчивости и чисто моряцкой смекалке. Почему он воюет не на море — никто об этом не знает. Вероятно, и к нему применимо алехинское изречение: «Не важно где, а важно как!» Да, это важно. Если ты трус и шкурник — не поможет тебе лучшая из лучших гвардейских частей. Но если ты честный человек — и в обозе можешь отличиться и проявить себя.

— Гвардии товарищ лейтенант, привал колысь-нибудь будет? — обращаясь к командиру роты, спрашивают из колонны.

— Да какой же привал, Охрименко, в такой ливень! — отзывается Шкалябин.

— Так в мэнэ ж силов нема ходыты дале.

— Вот ить человек, — слышится густой бас Красильникова, — вроде как бы у тебя только нет сил.

Охрименко молчит. Он знает, что этому таежнику из Сибири лучше не возражать. Нет, он не тронет, даже не обругает, но Почему-то так уже повелось в роте: лучше промолчи — и твое молчание окупится сторицей.

— Ладно уж, давай, что у тебя там! — рокочет Красильников, и Охрименко взваливает на его богатырские плечи коробку с пулеметными дисками, приговаривая:

— От спасибочко! Зараз полегчало.

— Ну ты, не тово, а то ить… — и Красильников угрожающе умолкает.

Каждому известно, что за этим «то ить» последует недовольное посапывание, прерываемое глухим «ишь ты!» и довольно порядочный кус времени, за который можно и отдохнуть и перекурить в заначку, и сбегать до первых кустов по неотложным делам.

Солдаты не спекулируют помощью Красильникова. Получил передых — и баста! Неси сам. А минут через пяток снова слышится рокочущий бас: «Ладно уж, давай…» — и Красильников освобождает очередного солдата от тяжелой ноши.

Колонна неожиданно остановилась. Солдаты тут же на дороге сели прикорнуть.

— А пропади оно пропадом, все одно до косточек! — выругался кто-то. И тут будто прорвало:

— Что ты меня в морду-то тычешь?

— А ты не подставляй, вот и не буду тыкать.

Бывали дни веселые…

— тонко затянул Гришаня, явно издеваясь над собой и над другими.

— Табак промок, ну не… Эх!

— Хороший хозяин и собаку в такую погоду…

Эти разговоры Аня слышала впервые. Ей все еще казалось, что солдаты — народ неунывающий, шутливый и добродушный.

— Усталость сказывается да и погода, — точно оправдываясь за всех, сказал Шкалябин и прошел вперед. Он знал своих людей, и ему не были в диковинку такие разговоры. Ведь в бою ни один не пикнет: «Не могу, мне страшно, не пойду!» А вот длительные походы да еще при такой погоде озлобляют солдат, подавляют дух, делают людей раздражительными и злыми.

Так же неожиданно двинулись дальше. Через сотню метров голова колонны свернула на узкую проселочную дорогу. Солдаты, проваливаясь в глубокие ухабы, заполненные водой, матерно ругали свою «жисть», друг друга, поминали богородицу и святых.

К полуночи дождь перестал, но ветер, точно мокрая простыня, по-прежнему хлестал по лицам, срывал плащ-палатки, пронизывал тело крупной дрожью. Аня часто спотыкалась и падала. Верный Рафик помогал ей вставать, и, держась друг за друга, они продолжали плестись в хвосте ротной колонны.