Эммануил Казакевич - Весна на Одере Страница 15

— Ладно, берите без расписки.

Винкель растерянно посмотрел на рацию. Как ее тащить? На счастье, он заметил во дворе старую садовую тачку. Он положил рацию и батареи на эту тачку и, толкая ее перед собой, пошел в отделение «II-б». Бем уже уехал. Возле машин бегали люди, не желавшие отвечать на вопросы. Наконец появился оберлейтенант Гаусс, коллега и приятель Винкеля.

— Ты куда? — спросил Гаусс вполголоса.

— В Хоэнзальца. Радиостанцию тащу с собой.

— Я в Вартегау, в Гнезен,[5] — и еще тише: — Дело — дрянь. Ты хоть по-польски знаешь хорошо, а каково мне с моим польским языком, от которого за версту разит старушкой Саксонией… Я ему говорю: я по-чешски умею… Вы меня в Чехию пошлите. А он еле дышит от страха… Уехал, дьявол! Говорить не с кем. Я слышал: русские завтра будут здесь. В общем — пошли. В соседней деревне нас ждет Крафт с машиной.

Они вошли в дом, выбрали себе гражданскую одежду среди валявшихся здесь вещей и переоделись. Винкель завернул в одеяла свою рацию. Они вышли из деревни. По дороге нескончаемым потоком шли разгромленные части регулярных войск. Машины яростно сигналили, разгоняя мрачно шагаюшую пехоту.

Солдаты приняли Винкеля и Гаусса за поляков. Какой-то фельдфебель даже пригрозил им расстрелом и велел сойти вон с дороги.

— Шпионы, — бормотал фельдфебель, — я вам покажу.

Винкель не на шутку струхнул. Действительно, они должны были вызывать подозрения. А если кто-нибудь из солдат пороется в тачке и обнаружит радиопередатчик — расстреляют в два счета, не выслушивая никаких оправданий.

Регулировщиков движения на дорогах не было. Иногда какой-нибудь офицер пытался установить порядок, но его никто не слушал. Из кюветов торчали брошенные машины и пушки. Дальше, в воронке от бомбы, валялись книги, — видимо, имущество какой-то бежавшей роты пропаганды: евангелические и католические молитвенники, солдатские календари. Одна из книг была раскрыта, и портрет фюрера, измазанный грязью, глядел дикими глазами на проходящих людей. Винкель отвернулся.

Солдаты исподлобья смотрели на проезжавшие грузовики с мебелью, коврами, пальмами, фикусами — имуществом бегущих на запад гауляйтеров, комендантов и начальников зондер-команд. На дюжине грузовиков проследовали гарнитуры, красного дерева какого-то гауляйтера, говорили, что самого доктора Ганса Франка. Великолепные резные шкафы, столы и шифоньеры тончайшей работы медленно покрывались мокрым снежком. Из-под столов и кресел гогоча вытягивали головы большие белые гуси.

На хуторе, в святая святых отделения, куда не допускался под угрозой расстрела никто посторонний, было полно народу — интендантских чиновников, солдат, хохочущих пьяных женщин. Оказалось, что эвакуируется воинский публичный дом.

— Неужели Крафт уехал? — бледнея от ужаса, спросил Гаусс.

К счастью, Крафт еще не уехал. Среди сутолоки и шума он один сохранял видимость спокойствия. Он стоял перед камином в своей комнате и сжигал горы бумаг, лежавших стопками вокруг него. Он кивнул переодетым офицерам и сказал:

— Сейчас вас отправлю. Русские близко.

Он критически оглядел их, сделал несколько замечаний насчет одежды, посоветовал Гауссу не так уж выкатывать грудь колесом: «Помните: вы штатский». В ответ на жалобу Гаусса, что тот плохо говорит по-польски, он развел руками и хмуро сказал:

— Ничего не поделаешь. Приказ — послать вас в Гнезен. Отменить не могу, а начальники все разъехались. — Помолчав, он повторил: — Русские близко.

— Как вы думаете, их скоро остановят? — поинтересовался Гаусс.

Крафт посмотрел на него долгим сумрачным взглядом своих белых неподвижных глаз и сказал:

— Надо выполнять приказы… Наши на западе бьют американцев в Арденнах, а тут вдруг — русское наступление. Неслыханное по силе… Я лично считал, что оно начнется недели через две. Были такие данные. Большевики поторопились: видимо, спасают растерявшихся американских вояк… — он бросил последнюю стопку бумаг в камин и спросил: — Денег у вас хватит? Возьмите на всякий случай.

Он роздал им по пачке кредиток — марок и польских злотых, — потом, подумав, сказал:

— Хотя, пожалуй, эти деньги уже потеряли свою ценность. Вот вам русские рубли. Они фальшивые, но сделаны умело, почти не отличишь.

Между тем к дому подъехал огромный синий автобус. Он настойчиво гудел, вызывая Крафта. Крафт оделся, и они вышли.

В машине сидело несколько незнакомых Винкелю людей в штатском и два унтер-офицера в военной форме, вооруженных автоматами. Автобус был полон каких-то запечатанных сургучными печатями сундуков. Тачка с радиостанцией еле влезла в машину, но Винкель ни за что не хотел с ней расстаться. Впихнули тачку и поехали.

Темнело. С дороги доносились шум и чьи-то пронзительные вопли.

В полночь проехали город Кутно, где слез, предварительно пошептавшись с Крафтом, один из штатских. В городе Коло покинул автобус другой. Перебрались через реку Варту. Переправа была забита людьми и обозами. Пришлось часа два постоять. В городе Конин оставили еще одного агента и затем поехали на север. Двигались весь день. Дорога была запружена отходящими войсками и беженцами, целыми немецкими семьями, бредущими по обочинам дороги. На одном перегоне автобус обогнал машины с красным деревом и белыми гусями доктора Франка.

Уже поздно вечером остановились невдалеке от Хоэнзальца. Здесь наступила очередь Винкеля. Крафт предложил ему сдать воинские документы и уничтожить все немецкие письма и вообще всякие остатки прошлой жизни. Винкель быстро обследовал свои карманы и сказал, что все в порядке. Гаусс пожал ему руку горячей и дрожащей рукой.

Винкель спрыгнул. Следом за ним спустили его тачку. Автобус сразу же взял с места и вскоре исчез за поворотом. Винкель постоял минуту и потом, медленно толкая тачку, пошел по направлению к Хоэнзальца, или, вернее, Иновроцлаву, — Винкелю следовало отныне обязательно называть город его польским именем.

Он испытывал чувство страха и неуверенности. «Полагаться на поляка в нынешние дни, — думал он, — дело опасное». Однако другого выхода не было. Его немного успокоило то, что по дороге шло много немцев и поляков и некоторые из них толкали перед собой почти такие же тачки, какая была у Винкеля. Так что он ничем не отличался от них. Двигались и группы немецких солдат, но отныне он уже не мог обращаться к ним за защитой: он был Владиславом Валевским — варшавским маклером — и никем другим. В красивый, уютный ресторан возле бензобудки при въезде в город он уже тоже не мог зайти, так как на двери была надпись: «Nur fur Deutsche» («Только для немцев»).

«Впрочем — подумал он с горькой усмешкой, — вскоре придут русские, и они нас освободят от немецкого гнета».

Улицы были пустынны. Не без труда нашел Винкель нужный ему двухэтажный каменный дом с бакалейной лавкой внизу. Постучавшись в запертую ставню, он стал дожидаться. Никто не появлялся.

Винкель снова взглянул на вывеску — да, дом тот самый: «Склеп споживчий Матушевского». Он снова постучал в окно, уже громче и решительнее. Наконец издали, из ворот, чей-то мужской голос спросил по-польски:

— Цо пан потшебуе?

Винкель ответил, как полагалось, что у него письмо «до пана Матушевского» от пана Заблудовского из Варшавы. Калитка тихо отворилась, и Винкель покатил вперед свою тачку.

Матушевский оказался низеньким, довольно толстым и очень разговорчивым человеком. Он был необычайно напуган происходящим и не выказывал особенного удовольствия по поводу прихода «пана Владислава Валевского». Его жесткие седые усики вздрагивали при малейшем уличном шуме, верхняя губа приподнималась, обнажая маленькие острые зубки, а правая толстая ручка предостерегающе повисала в воздухе, — он напоминал в такие минуты полевого грызуна, обеспокоенного чьим-то присутствием в пшенице.

Но как только шум прекращался, Матушевский скова начинал быстро говорить, пересыпая рассказ о своей семье и старшем брате, живущем в Лондоне, жалобами на слабость немецкой армии, на неоправдавшиеся надежды и на неминуемый приход русских.

— Ах, ах, — говорил он, — какой неприятный оборот приняли дела… И чем это кончится, пан?…

Впрочем, советским деньгам, имевшимся у Винкеля, он обрадовался необычайно (Винкель, конечно, не сообщил ему о том, что они фальшивые). Устроил он немца в маленькой комнатке под чердаком. Рацию поместили на чердаке, среди валявшихся здесь куч пеньки, боченков, старых сундуков.

Винкель-Валевский был представлен худой молодящейся старухе, пани Матушевской, в качестве беженца из Варшавы. Ему пришлось сообщить ей все, что он знал и чего не знал, о положении в Варшаве и о продвижении русских. Хозяин постарался быстро спровадить жену в спальню и, оставшись снова наедине с Винкелем, изложил ему свое политическое «credo», как он высокопарно выразился.