Игорь Болгарин - Расстрельное время Страница 15

Чтобы форсировать Сиваш и утвердиться на крымском берегу, махновцам предстояло решить не одну задачу. И каждая из них была почти неразрешимая.

…Гольдман делал все для того, чтобы всячески обезопасить поездку Кольцова в район участка боевых действий, отведенного Повстанческой армии. Позаботился он и о том, чтобы и там, среди махновцев, ему не было бы одиноко. В качестве адъютанта к Кольцову приставили Тимофея Бушкина.

Такую должность Тимофею ещё никогда не приходилось исполнять. Он решил, что, прежде всего, в его обязанности входит охрана Кольцова. Поэтому помимо уже имевшихся у него маузера, сохранившегося ещё со времен службы в бронепоезде Троцкого, он уже к вечеру где-то добыл короткий кавалерийский карабин и полный подсумок патронов.

Гольдман тем временем носился по знакомым полковым командирам в поисках транспорта. Случайно встретил в Каховке недавнего попутчика снабженца Жихарева. Он появился, как черт из рукомойника, но обрадовался Гольдману, как своему родственнику, и долго жал ему руку.

— А как комиссар? — спросил Жихарев. — Лихой парень, люблю таких. Может, потому, что и сам такой.

Поговорили о разном.

— Вы где же сейчас, Жихарев? — поинтересовался Гольдман. — Где вас можно найти?

— А я — везде! — хохотнул Жихарев. — Я вам нужен?

— Просто так спросил. Вспоминаем иногда…

— Я тоже часто вас вспоминаю. Хорошая компания, хорошая поездка. Не против еще раз ее повторить.

— После войны, — сказал Гольдман.

— Никаких возражений.

Они попрощались, и Жихарев исчез также внезапно, как и появился. Впрочем, Гольдману было не до него, и вскоре он совсем забыл об этой мимолетной встрече, не догадываясь, что она еще будет иметь необычное продолжение.

Там же, у снабженцев, Гольдман раздобыл тачанку с тройкой коней. Тачанка была, вероятно, музейная, покрытая черным лаком и немного смахивала на катафалк. С ней никак не гармонировал стоящий на задке пулемет «Максим».

На рассвете следующего дня Гольдман громко разбудил Кольцова:

— Карета подана, ваше сиятельство!

Наскоро умывшись, Кольцов вышел во двор каховской гостиницы, в которую была превращена обыкновенная сельская хата со сволоком[18] и с пучками душистых степных трав, заткнутых за него. По настоянию Гольдмана Кольцов и Бушкин остались здесь ночевать.

Оглядев двор, Кольцов не увидел тачанки, которую с вечера обещал ему Гольдман.

— Ну и где же тачанка? — спросил Кольцов у Гольдмана.

— Да вон же! — Гольдман указал на стоявший в глубине двора угловатый, словно весь сколоченный из больших тарных ящиков, зеленый грузовой «фиат». В его кузове на высокой самодельной турели был установлен пятиствольный пулемёт «Гочкиса». Возле грузовика прохаживались трое красноармейцев. Одни — весь в коже, с квадратными очками на кожаном шлеме — был, вероятно, шофер. Остальные двое — обслуга пулемета.

— Ну, зачем это! — Кольцов укоризненно посмотрел на Гольдмана и с иронией спросил: — Что? Броневик не сумели достать?

— Твое легкомыслие, Паша, порой меня удивляет. Видно, ни разу не клевал тебя в задницу жареный петух, — ворчливо сказал Гольдман. — Пойми, пожалуйста! Ты отправляешься в самый кипяток, и можешь там легко свариться. А я хочу, что бы ты даже не ошпарился.

— Но почему не тачанка?

— Не понравилась она мне… Сильно приметная, панская. На таких начальство ездит. С десятком верховых охраны. И то всякое случается…

— К сожалению, ни от нас с Бушкиным, ни от вас ничего не зависит. «Гочкис» зачем? — не унимался Кольцов.

— Для безопасности. И не зли меня, пожалуйста, Паша! Не расстраивай! — сердито выговорил Кольцову Гольдман. — На все случаи жизни, конечно, не застрахуешься. Но все же я буду чуть меньше волноваться, пока вы доберетесь до места. А у меня, учти, больное сердце. Мне доктор запретил волноваться.

Трое красноармейцев деликатно ждали, пока Гольдман с Кольцовым закончат разговор, и лишь затем по очереди представились. Тот, что в коже, назвал себя Артемом Кошевым, остальные двое пожилых были пулеметчиками, обслугой «гочкиса». Звали их Семеном и Савелием, и были они родными братьями.

— Ну что ж! Поехали! — шофер как-то сразу принял на себя командование экипажем. — Вы, товарищ комиссар — в кабину, — сказал он Кольцову и указал на Бушкина: — А ваш товарищ — третьим номером при пулемете.

— У меня карабин, — сказал Бушкин.

— Карабин — вещь хорошая, а все ж пулемет чуток получше, — уже стоя на подножке «фиата», сказал Кошевой. — Будем надеяться, обойдемся без шума.

Автомобиль легко задрожал, ожидая, когда все члены экипажа займут свои места. Кошевой отдал ещё какие-то указания пулеметчикам. И они выехали со двора гостиницы.

Утренняя дорога была тряской, кочковатой. С вечера ее изрядно вымесили двигавшиеся в сторону Крыма войска. Ночью грязь прихватил морозец, и она застыла. Автомобиль немилосердно трясло.

Невыспавшийся Кольцов надеялся часок-другой в дороге вздремнуть, но вскоре понял, что из этого ничего не получится, и стал с интересом разглядывать дорогу. Изредка но ней двигались подводы с какой-то военной поклажей. Сбившись в небольшие группки, устало шли полусонные красноармейцы. По мере приближения автомобиля они, не оборачиваясь, привычно сторонились к обочине. Для них эти, на автомобиле, были людьми из другого мира. Иногда Кольцов ловил на себе их недобрые взгляды. Испокон веку те, кто шёл пешком завидовал тем, кто ехал.

По обе стороны дороги во все стороны расстилалась ровная серая степь. Ещё недавно она славилась тем, что кормила своим хлебом пол-Европы. Чем она была засеяна прошлой весной, Кольцов никак не мог понять.

— К весне голод будет, — перехватив взгляд Кольцова, мрачно сказал шофер.

— Почему вы так думаете? — спросил Кольцов.

— А чего тут думать, — шофер взглядом указал на степь и произнес одно только слово: — Бурьяны!

Кольцов и сам теперь уже понял: прежде здесь, в Таврии, степь в эту пору ровно щетинилась стерней, а ныне больше походила на заброшенную свалку. Среди потемневших и поникших от первых заморозков кустов полыни, резака, синеголовника повсюду над степью возвышались темными бугорками, ожидая пронизывающих северных ветров, округлые головы курая, который еще называют перекати-полем. Для чьего-то несведущего взгляда этот пейзаж, возможно, и был милым, но не для хлебороба. Он-то хорошо знал цену заброшенной, опустошенной земли.

— А вы что же, из крестьян? — полюбопытствовал Кольцов.

— Родители, точно, из крестьян. А я уже — не пойми кто. В мехмастерских работал. Лобогрейки, плуги, бороны ремонтировали. Вроде бы и рабочий, а работал на крестьянина. Как выглядит голод, не по чужим рассказам знаю.

Долго ехали молча. Поднималось солнце, высвечивая всю неприглядность порушенной войной земли. На обочинах дороги им то и дело встречались разбитые в недавних боях телеги и снарядные передки, убитые, с вздувшимися боками лошади.

На окраине села Черная Долина, имения своевременно бежавшего графа Мордвинова, увидели нечто непонятное. Под пока ещё низким утренним светом оно выглядело издали чем-то громоздким и угрожающим. Серое, угловатое, отливающее металлическим блеском, оно походило на какую-то странную неземную конструкцию.

По мере приближения, Кольцов понял, что это — танк, эдакая диковинная в этих краях военная машина, призванная наводить страх на пехоту противника. Страха не навела. Брошенный белыми, он одиноко стоял на окраине села, и был похож на те танки, которые не без помощи Кольцова нашли упокоение близ Харькова во время наступления Добровольческой армии на Москву. Танк стоял здесь уже не один день. В подмерзшей грязи к нему была протоптана тропа. Вокруг него толпились любопытные. Каждому, кто шел или ехал по каховской дороге, было интересно своими глазами увидеть это заморское чудище.

— Поверни, — попросил шофера Кольцов.

Автомобиль сполз с дороги и мягко покатил по протоптанной тропе.

Танк был совершенно целый, никаких видимых повреждений. Сверху на нем сидели, свесив ноги в постолах[19], два красноармейца с винтовками. Они охраняли ценный трофей. Еще двое, расставив на куске брезента баночки с краской, старательно замазывали крупную надпись на стальной боковине «За святую Русь» и одновременно лениво переругивались с обступившими их мужиками.

— А что, уже отменили святость России?

— Дура! До Ленина, слышь, энту «таньку» повезут. И кто знает, могёт он неверующий, а мы ему такую дулю.

— Ну и как же она без имени? Вроде как не крещеная?

— Окрестим. Когда энту «таньку» останавливали, мово кореша Яшку из «танькиного» пулемета стрельнули. Мы промеж себя тогда решили, пускай будет рабоче-крестьянское имя: «Яшка — борец за мировую революцию».