Александр Щелоков - Жаркие горы Страница 15

— Совет пустяковый. Обращались ко мне братья Юркины…

— Знаю, — сказал Бурлак и стал сосредоточенно вытирать кусочком хлеба тарелку. — Они ко всем обращаются. Можешь не продолжать. По Юркиным я решение принимал.

— Выходит, если вы с ротным совершили несправедливость, то нельзя об этом и разговор начинать? — Голос Полудолина звучал язвительно. Он с силой отодвинул миску, так что зазвенела вилка, брошенная в нее.

— Слушай, Фирсыч, ты прокурорские нотки-то поубавь. — Бурлак не пытался скрыть неудовольствие. — Если что-то не ясно, поясню. А судить, что в моих действиях справедливо, что нет, тебе не по чину.

— Ладно, хочешь, чтобы я свои недоумения не высказывал, буду молчать. — В голосе Полудолина теперь звучала откровенная обида. — Но тогда возникнут другие конфликты. Учти, мое мнение не изменится от того, нравится оно тебе или нет. Его в политотделе узнают.

— Угрожаешь? Или ждешь извинения? — спросил Бурлак и встал из-за стола. — Не будет. Сам виноват. Кто тебя учил выносить приговоры, не выяснив обстоятельств?

— Хорошо, разъясни обстоятельства. В чем твоя правота?

Полудолин тоже поднялся. Теперь они стояли рядом. Высокие, жилистые, подогретые перепалкой, словно борцы у ковра, готовые вступить в схватку.

— С этого и надо было начинать.

Бурлак сбавил тон и стал говорить спокойно, неторопливо:

— Юркины — близнецы. Сережа и Коля. Ребята хорошие. Прибыли к нам месяца три назад. Попросились в один взвод, в одно отделение. Я отказал.

— Почему? Когда их посылали сюда, обещали, что будут служить рядом.

— Я подобных обещаний не давал. Мне, пожалуйста, такую вину не вменяй. А дураков-обещалкиных на свете немало.

— Выходит, раз я за то, чтобы братья служили рядом, значит, и меня к категории дураков относишь?

— Нет, ты просто несмыслящий. Честный, но петухом в зад не клюнутый.

— Ну, комбат, возвел ты меня в ранг достойных! Спасибо от всей души.

— Не за что, комиссар.

— Все же поясни, почему братьям не положено служить рядом?

— Положено им все. Я даже понимаю, как красиво это выглядит внешне. Представь заметку в газете: «Братья-патриоты». У нас ведь если пишут о братьях, то непременно именуют их патриотами. По отдельности каждый солдат — просто солдат, а вот если два родных в строю — тут уж иная оценка. Но ты пойми, своих патриотов мы взяли у одной матери. Обоих сразу. В один день и час. Близнецам, как известно, скидок при призыве не дают. И вот они оба попали к нам. А здесь война. Теперь подумай, могу я их обоих в одну боевую машину? Обоих в один огонь — рядом. Чтобы потом матери два квитка сразу: нет, мол, у вас больше, милая мамаша, сыновей-патриотов. И подпись.

— Всё! Убедил. Можешь не продолжать, — сдался Полудолин. — Ты прав, комбат. На сто двадцать процентов прав. Хочешь, перед тобой кепку сниму? Одно плохо — я ребятам обещал помочь. Как теперь быть?

— А так и будь, — жестко сказал Бурлак. — В другой раз не обещай, чего не можешь сделать. Это во-первых. А во-вторых — скажи мужикам правду: я, мол, за вас, да вот комбат отказывает. Ясно я излагаю обстановку?

— Ясно, только одного в толк не возьму… Почему ты ребятам не сказал правды сам? Как мне. Вот, дескать, друзья, так и так…

— Не сказал я, не скажешь и ты. — Голос Бурлака зазвучал сухо. — Нельзя ребят тревожить даже намеком на трусость. Ты им изложи мое мнение, они дружно заявят: «Мы не боимся». Они и в самом деле не боятся. Вдвоем они еще смелее будут. Только мина не станет учитывать, что в одной машине сразу два смелых одной крови. Это за них боюсь я. Ты хочешь посвятить солдат в страхи комбата? Не рекомендую.

— Вопросов нет. Только не пойму, почему Уханов не доложил, что это твое решение?

— Должно быть, из-за порядочности. Это ведь погано, когда за чужую спину прячутся. И потом, Уханов в этом деле сам первая скрипка. Мне, например, совета у него спросить тогда не хватило мудрости.

— Как это?

— А так. Пришло пополнение. Сразу ко мне являются Юркины. Вот, мол, злой ротный развел их по разным взводам. Я, правда, не обещал ничего. Сказал только — разберусь. Тогда Уханов и изложил мне все, что тебе известно.

Полудолин собрал миски, поставил их на тумбочку, прикрыл газетой. Сам сел на раскладушку, стоявшую у стены. Достал сигареты.

— Можно?

Комбат кивнул разрешающе.

— Кури. И держись во всем ровнее. К тебе люди сильно приглядываются.

— Ну и что?

— Как — что? Хочешь, честно?

— Давай.

— Так вот, ты пока не наш. Лично я не сомневаюсь в твоей смелости, в честности. Это все у тебя должно быть. По понять, что сейчас главное, а что так себе — суета сует, которая через час отлетит как ненужность, — ты еще не в состоянии. Пойми, Фирсыч, это совсем не обидно, что я говорю. Просто такова жизнь. Есть ведь различие между космонавтами, которые прошли всю подготовку, но не летали, и теми, кто уже летал. Дело в небольшом, но отбросить разницу нельзя. Одних разделяет полет. Других — бой. Один бой. Ты подожди немного. У тебя все сейчас на ходу. Есть замполиты в ротах. Они своего не упустят. Если ты им сейчас не будешь надоедать, они это поймут правильно. Они, Фирсыч, дело знают. И им, поверь, твоя сдержанность сегодня важнее, чем что-либо другое.

— Может, я в чем-то допустил ошибку? Откуда такие упреки?

— Не упрекаю — прошу. Подожди спокойно два дня. А ошибки ты допускаешь.

— Например?

— Вот представил план. В нем вроде бы все ладно. На последний день операции — митинг личного состава…

— Это что — плохо?

— Почему? Хорошо. Но есть детали. Ты уже сегодня будто бы знаешь, кто будет выступать, пофамильно. Я не суеверен, комиссар, но если именно этих фамилий мы недосчитаемся? Взял-то ты самых ударных ребят. Которые так и лезут в пекло. А в огне бывает всякое…

— Тут, верно, не учел. Но это мелочь.

— Вся жизнь из мелочей состоит. Я это окончательно здесь понял. Пошли в рейд. Сунулись в глухое ущелье. Гляжу и вдруг начинаю понимать: это ведь те же горы, те же тропы, по которым шел Александр Македонский.

Века легли на камни, а они ведь все те же. Где-то в космосе летают спутники. Где-то изучают лунную пыль. А здесь все прежнее. Все такое же дикое, как пять или десять тысяч лет назад. И победу надо брать во многом по-старинному. Не навалом огня. Не бронеударом. Чистой тактикой. Солдатской выучкой. Смелостью. Превосходством силы и духа. Выучкой и волей.

— Красиво формулируешь, комбат, — сказал Полудолин с улыбкой.

— Зря иронизируешь. Это не этюд на военную тему. Это мнение твоего командира. И твоя работа будет направлена на то, чтобы солдаты соответствовали моим представлениям.

— Строго! Так уж и должны соответствовать?

— Так и должны. Но сейчас я с тебя этого потребовать не могу. Зеленый ты еще, потому не все поймешь.

— Что так? Туп? — Полудолин не сумел скрыть обиду.

— Нет, Фирсыч. Каков арбуз, можно узнать, лишь попробовав его. Не хочу обижать тебя, но на здешней бахче ты еще не побывал.

— Побываю, — заметил мрачно Полудолин. Намеки на то, что он не прошел огонь, его больно задевали. Он всей службой, всей своей жизнью был подготовлен к бою и потому мало верил, что, выйдя из него, изменит в чем-то свои взгляды или позицию.

— Вот тогда и потолкуем, — спокойно продолжал Бурлак. — А пока приглядывайся.

— У меня, Александр Макарович, впечатление, вроде ты меня отлучить от дела хочешь. Чтобы победой не делиться в конечном счете. А она нужна не только тебе. Нужна всем.

— Ну, давай, давай! Ты мне еще эту дурацкую песню спой: «… нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим».

— Чем плохая песня?

— Тем и плохая, что хорошей кажется. Кто-то нахватается слов и будет исповедовать мысль, что за победу не стоит жалеть цены. А цена — это люди. Пора трезвее смотреть на прошлое. И уроки извлекать из него надо.

— Разве не извлекли?

— Ты не извлек.

— Почему так решил?

— По отношению к песне. Вот возьми, ради интереса, размножь ее слова и пошли родителям наших солдат.

Только припиши: эта славная песенка стала девизом нашего батальона. Для победы мы за ценой стоять не станем, ну и так далее. Они тебе выскажут свое отношение, я не позавидую.

— Война всегда остается опасной, — сказал Полудолин упрямо.

— Извини, не согласен. Но давай кое о чем договоримся. С твоим предшественником мне на эти темы беседовать не приходилось. Он сам дошел до всего в процессе крещения огоньком. Ты — человек свежий, поэтому разъяснить свою точку зрения считаю необходимым. Она моя личная. Но я здесь командир. Значит, точка зрения обязательная.

— Слушаю.

— Так вот, комиссар. Батальон для меня — это не квадратик со стрелочкой, что рисуют на штабных схемах. Для меня это солдаты — Повидло, Кулматов, Паршин, Усманов. Это офицеры — Щурков, Уханов, Мостовой, ты, наконец. Свои люди. Наши. У каждого отец, мать, у кого-то жена, дети есть. Я их всех знаю. Не могу не знать и забывать не имею права. Не тот масштаб, если хочешь, чтобы фамилии из памяти вылетали. Я ведь не великий полководец всех времен и пародов. Поэтому не отвлекаюсь от того, что люди есть, что они реальны и должны продолжать оставаться такими. С головой, руками, ногами.