Последняя патриотическая - Артур Валерьевич Чёрный Страница 15

– Много тут ловите? – сразу по делу спросил командир.

– Сетей, вишь, нема… – развели те руками.

Синий приволок из деревни сто метров сетей. Теперь каждый день свежая рыба – хоть жарь, хоть парь.

Раздевшись до пояса, сидит он на деревянном полу – зеленый командир группы, всего четверть века истоптавший травы. «Парень – огонь!» – оценил его душу Японец.

– Почему «Синий»? – спрашиваю я у него. – Пьяный, что ли?

– Да вроде не пью… Но лет пять так зовут, – снимает он берцы.

Прошлой ночью избушку бомбили из минометов укропы. Клали в десяти метрах по навесной. Эти живут тут полмесяца, привыкли, что здесь край земли; днем загорали на солнце и спать ложились в трусах. Вот и под минометами выскакивали из избушки в трусах. Отсиделись в окопах, переждали весь минопад, и нынче что-то никто не спешит раздеваться.

– Теперь только одетым… – залезает в спальник Хомяк. – А ты колбасу-то на гвоздик подвесь, – показывает он мне в потолок. – Мыши упрут. У Шайтана-то вашего в первую ночь унесли. Тожь на столе оставил.

Ночью во всех стенах избушки скребутся мыши. Ночью, как обещал Шайтан, мне снится вой Цербера. Тоскливый, распевный вой голодных собачьих ртов, за избой Синего, на самом краю земли…

– Летят! – распахивает дверь часовой и с маху ударяет по выключателю.

В толкучке (погашена лампа) прыгаем мы в синий провал двери. Откуда-то из темноты бьет по украинским позициям танк. А с тех позиций швыряют по нам летучие мины. Они хорошо свистят в тишине, но падают не на нас, в какой-то дали. А мы сидим в окопах, гадая, когда будет наша. Свою пулю ты не услышишь, а свою мину услышать можно.

Прошла артдуэль, а мы еще ждем по окопам.

– Сколь время? – слышно кого-то.

– Полтретьего.

– Ничего не будет, – точно говорю я. – Чеченцы так же: до двух стреляют, после отбой. Тоже люди, спать хотят. Или рано утром приходят.

Кончилась ночь.

Я сижу у воды на деревянных настилах пристани, наконец понимая, куда я попал и о чем говорил мне Шайтан. Вот эта пропасть… Вот это болото… Вот эта «Пристань отчаяния», за которою лает Цербер, от которой отчаливает Харон…

Качаются на воде черные мокрые доски, о которые ударяет с разбегу волна, мутно-белая, как лица утопленников. Ползут по берегам ставка холодные речные испарения – непроходимые туманы Стикса. И ледяной ветер гоняет у причала бледные зыбкие тени не заплативших за переправу. А над причалом, расплывшись в тумане, плывет в высоте деревянная изба Синего – пропахший дымом костров, проеденный мышами дворец, обглоданный по краям железными челюстями мин. И осыпаются за дворцом грязные окопы, и ветшают за ними разбитые стены руин – сокрушили камень железные болванки снарядов. И лишь только он, деревянный терем, единственный уцелевший, медленно гниет у воды.

Стояла избушка у берега моря, и жили в ней Рогатый, Щука, Хомяк, Гоша и Кеша, Кум и Куб… И был у них командир Синий… И все имена как специально для этих мест.

Но, вытащенная на камни, брошена у пристани лодка Харона. Нет перевозчика мертвых, ушел сдавать получку за прошлый век.

Я ночью чуть не вышиб глаза: торчат по кругу избы саженцы яблонь. И вот рано утром спиливаю ножовкой весь сад – пять или шесть деревьев. Рядом во дворе у стола возится Синий, достает из снарядных ящиков свиной антрекот – будущий завтрак. По одному – сходить в туалет и умыться – тянутся в двери бойцы. Малость потопчутся – и обратно. Я тоже спускался на пристань, заледенел от воды и от ветра за пару минут. Часовой утренней смены, ответственный за завтрак, раскладывает костер. У огня, швыряя на сковороду ломти свинины, распоряжается Синий. Он сидит в дыму, как ворон на пепелище.

– Нас нынче на праздник позвали: Япона-мать тридцать девять лет прожил. Скоро пойдем.

Праздник на заставе у Стоматолога, в трехэтажном особняке на берегу озера, богатом, словно вчера из него бежал Крез. Во всех комнатах цветные ковры, дорогие одеяла, красивая мебель, окна из пластика, уложенная кафелем кухня, резные шкафы, книги в золоченых обрезах… Всё, чего ты никогда не имел.

– Ну… Залетела ворона в боярские хоромы, – стою я посреди зала в грязных ботинках на бесценном ковре.

Это революция семнадцатого года: мир – хижинам, война – дворцам. И идут после штурма по Зимнему его новые властелины – мятежные матросы Балтики, в черных бушлатах, с красной повязкой на рукаве…

Во дворе в летней кухне пьют красное, на вишне вино восставшие шахтеры Донбасса. На огромной веранде дубовые столы с лавками, и вместо поленьев пылают в камине громадные бревна. Не у костра – у пожара стоим мы, поближе к огню, на весу подливая друг другу вино. Лежит на столах богатая закуска царей: хрен с помидорами, маринованные баклажаны, свежий хлеб, различная солонина, копченая колбаса…

– … И когда у них бунт был, у этих майдаунов, когда они скакали там, обезьяны, и когда власть после делили у себя в Киеве, я работал еще, – чокается со всеми Японец, бывший шахтер, полный кавалер ордена «Шахтерской славы». – А вот после Одессы понял уже, что нельзя. Я третьего мая последний раз на шахту пришел, отдал заявление. Мне начальник: «Да подожди еще! Всё образуется…» – «Нет, – говорю, – не буду я больше на них работать!» В Славянске я был, возил на позиции продовольствие, медикаменты из Донецка. Сколько раз хотел бросить. «Не могу, – говорю я бойцам, – баранку вертеть! Возьмите к себе!» А они: «Погоди! Мы в тебе и уверены, что не бросишь, будешь возить, пока не убьет. А знаешь, сколько уже со страха сбежало из тех, на кого мы надеялись? Езжай снова! Каждому назначен свой день». А после уже не возил, ушел в пехоту… Разное было… А вам, ребята, – обращается он ко мне, единственному здесь россиянину (Док и Сапожник еще утром укатили в разведку), – спасибо, что приехали с помощью. Здесь только одно, во что мы все верим, – это Россия.

Поют в огне камина дубины. Хорошее у всех настроение, и, захмелевшие, смеются бойцы.

– А меня однажды тоже друзья позвали на день рождения… – хочет что-то сказать простоватый Леха.

– Но только ты появился, очень о том пожалели! – сразу заканчивает плутоватый Руслан.

Улыбается Японец – простой русский мужик, всегда с грустными глазами на добром спокойном лице.

– Он на Грабском один