Геннадий Семенихин - Жили два друга Страница 16

«Знал бы этот хвастунишка Пчелинцев, какие иногда вирши его командир экипажа выдает, – с гордостью подумал о себе Демин, следя за интервалами, – а то полагает небось, что я сухарь, поборник уставов. А, да черт с ним! А в его отношения с Заремой надо вмешаться.

Пусть пореже строит ей глазки. Не нужна мне такая любовь в экипаже. Только как это пресечь?» И Демин вздохнул, подумав, что здесь он совершенно бессилен.

Мотор его «тринадцатой» гудел ровно и ободряюще.

На высоте тысяча двести метров шел на запад, к линии фронта, боевой авиационный полк. Тридцать шесть горбатых зеленых ИЛов. Тридцать шесть летчиков.

Тридцать шесть воздушных стрелков.

И одна девушка.

«Милый ты мой воздушный заяц!» – думал о ней Демин.

История с незаконным перелетом Магомедовой на новый аэродром стала известна командиру полка, и он вызвал к себе Демина. Было это среди дня, в обеденный час, когда в штабной землянке толпились летчики, ожидавшие дежурной машины, чтобы ехать в село, где находилась столовая. Когда Демин вошел, подполковник Заворыгин, мрачный, сидел за столом, узкая его ладонь с набрякшими венами лежала на полевой карте.

– Всех прошу выйти, – сказал он, не обратив никакого внимания на доклад лейтенанта Демина. Когда землянка опустела, он кивнул Николаю на табуретку и спросил: – Зачем девку посадил в кабину?

У Демина похолодело внутри. Подполковник был хмур, короткая его прическа воинственно топорщилась, серые глаза буквально буравили.

– Для тебя что – уставы летной службы не обязательны?

– У нее нога болела, – тихо выдавил лейтенант. – Вывихнула.

– Сдал бы врачу.

– Чтобы он оставил ее в госпитале, а потом и совсем бы отчислили из части?

– Ну и что же. В любом полку оружейницы нужны, Демин вскинул голову и перешел в наступление.

– Она отличная оружейница. Разве можно разбрасываться такими? И потом, она к нам так привязалась.

– К кому это – к нам? – насмешливо уточнил Заворыгин. – К тебе, что ли?

Демин зло сузил глаза.

– Я так и знал, что вы плохое подумаете. А ее весь экипаж уважает. За характер и за то, что она такая чистая, искренняя!

Заворыгин потянулся за папиросой.

– Смотри, однако, как ты защищаешь свой экипаж.

Мушкетер, ничего не скажешь. Но ведь летные инструкции нарушать-то нельзя, иначе у нас не полк, а черт знает что будет.

– Накажете? – мрачно опустил голову Николай.

Он до ушей покраснел от одной мысли, что история с перелетом Заремы станет достоянием всего полка и тогда ему и ей не дадут прохода. Заворыгин отложил папиросу.

Странные отношения связывали Заворыгина и Демина.

Сколько доброго сделал Демину этот пожилой и с виду ворчливый человек, умудренный прожитыми годами! И делал это доброе тихо и незаметно, так что не сразу мог догадаться Николай, что строгостью и напускной придирчивостью Заворыгин его воспитывает. Из уст самого подполковника услышал как-то скупой рассказ про то, как помер много лет назад в тесном номере дальневосточной гарнизонной гостиницы от дифтерита сын его Витька.

На глазах у летчика задушила мальчонку подлая болезнь, от которой в ту пору не было у человечества надежной защиты. Помнится, что, рассказав об этом, спросил тогда будто невзначай:

– Ты вроде безотцовщина, Николка?

А он не уловил сердечности в его голосе, принял слова командира за насмешку, задиристо ответил:

– Вам это лучше должно быть известно. Мое личное дело у вас.

– Чудак! – примирительно усмехнулся Заворыгин – Я же по-хорошему спрашиваю, а ты, как драчливый козел, ерепенишься. Разве так можно? Эх, Николка, Николка! Способный ты парень, но откуда у тебя это тщеславие? Всегда рвешься быть первым и надеяться на одного себя хочешь в трудные минуты. Маршалы и те советуются. Подумай, пока не поздно, сынок.

Демин хотел было вспылить, но мягкое и какое-то грустное и одновременно доброе выражение командирских глаз вовремя остановило его. И впервые царапнула по сердцу неожиданная мысль: «Да ведь он же меня, как собственного сына, воспитывает. А я…» Но прошли дни, и этот разговор забылся. А сейчас Заворыгин вернулся к той же теме.

– По головке тебя не поглажу, а наказывать тоже не буду, – сказал он. – Честь твою сберегу.

– Спасибо, товарищ подполковник, – выдавил покрасневший до ушей Демин. Заворыгин вдруг встал, приблизился к нему и неожиданно положил на светлую голову лейтенанта сухую цепкую ладонь, ласково взъерошил ему волосы.

– Эх, сынок, сынок, как же тебе не стыдно? Я разве, по-твоему, зверь? Не могу понять человеческого порыва? Ну почему не пришел и не посоветовался. Все сам да сам. Хороший ты парень Демин, но есть в тебе плохая черта. Уж больно индивидуализмом от тебя отдает. Истребляй его, пока не поздно. Мешать ведь будет. И не только в полетах – в жизни…

Покинув КП и шагая по летному полю к стоянке, Демин внезапно подумал о том, что всего лишь второй раз за жизнь опустилась так вот нежно мужская рука на его непутевую голову. Первый раз это сделал их предрайисполкома Долин, и второй раз это случилось сейчас.

Оружейница Магомедова неторопливо расхаживала по опустевшей самолетной стоянке, опираясь на суковатую свежеоструганную палку. Эту палку ей подарил «папаша» Заморин, а веселый Пчелинцев вырезал на ней маленькое сердечко, пронзенное стрелой. Палка отдавала клейким запахом молодого дерева. Если говорить по-честному, то в самодельном костылике Зарема совсем не нуждалась. Вывих уже прошел, прихрамывала она едва заметно, да и то при самых резких движениях.

Заморин и Рамазанов на куче замасленных брезентовых чехлов, защищавших «тринадцатую» в дожди, метель и стужу, беззаботно резались «в дурачка». На том месте, где недавно стоял горбатый ИЛ, остались лишь следы резиновых шин да лежали деревянные колодки, убранные из-под колес перед взлетом. Соседние стоянки тоже были пусты. Ни одного звука над аэродромом. Холодно светило багровое солнце, никнущее к земле. У командного пункта беспокойно расхаживало несколько человек. Это начальник штаба и его свита.

Иногда из-под ладоней смотрят они на запад, стараясь сократить ожидание. Напрасно так рано! Надо терпеливо ждать еще одиннадцать мигнут. Зарема это знает точно, потому что перед вылетом на боевое задание Леня отдал ей свои часы, весело пошутил:

– Если в девятнадцать десять увидите нас на горизонте, заказывайте духовой оркестр. Возвращаемся с победой.

– Ладно, ладно, потише насчет духового оркестра и победы, – остановил его Демин. – Плохая примета.

И двадцать четыре экипажа ушли за линию фронта громить опорный пункт противника западнее Киева, объятого дымом и пламенем.

Зарема ненавидит эти минуты ожидания за их однообразную тоскливость, за возможность обернуться бедой. Один раз это уже было. Она ожидала самолет командира, полетевшего на штурмовку вместе со старшим лейтенантом Белашвили. Пришло расчетное время посадки, а горизонт был чист. И только с восьмиминутным опозданием вернулись самолеты. Сколько она пережила за эти восемь минут, если бы кто-нибудь знал! Сидя на земле за горкой деревянной тары из-под стокилограммовых бомб, она одну страшнее другой рисовала себе картины гибели ИЛа с хвостовым номером тринадцать.

А когда он сел и она, смахнув слезы, кинулась встречать командира – замерла от удивления, потому что сухой и строгий Николай Демин плакал. К нему на стоянку прибежал разъяренный Белашвили, хотел за что-то ругать, но Демин произнес одну короткую фразу: «Это я за нее, за Верку!» – и Белашвили опешил. Позже узнала: Верка – это сестра командира, повешенная фашистами. И тогда ей так жалко стало Демина. Она была с ним на редкость предупредительна, выполняла каждую его просьбу или команду. Но разве он что-нибудь понял, этот сухарь, ничего не признающий, кроме своего ИЛа и полетов? Его прищуренные от солнца глаза из-под нависших бровей смотрели на нее так же строго, как и на остальных.

И тогда ведь он ничего не понял, когда, сидя у костра, она его спросила, можно ли одновременно любить двоих. Она хотела его разыграть, задеть за живое, но Демин лишь одарил ее неодобрительным взглядом, объявив, что настоящий человек в своих чувствах раздваиваться не должен. Подумаешь, открыл Америку. Можно думать, что она сама этого не знала! Да разве она раздваивается? Только его, Демина, решительного и немножко сурового, прямого в своих поступках и оценках, любила она затаенно. За внешней замкнутостью и сухостью она первая разглядела в лейтенанте прямоту и огромную смелость. Чудной человек! Неужели он не понял, что, когда, опираясь на плечи его и Пчелинцева, ковыляла Зарема на самолетную стоянку, волоча вывихнутую ногу, одного его обнимала она нежно. Упрямый человек, ничего не желающий знать, кроме своего самолета!

А вот Пчелинцев ее любит, любит пылкой открытой любовью и, вероятно, будет искать случая с ней объясниться. Что она ему тогда ответит? Ведь жаль будет обидеть веселого, умного Леню, такого искреннего и простодушного. Нет, она обязана заранее остудить его порыв.