Иван Черных - Ночные бомбардировщики Страница 16

— Давай, Ваня, еще заход, промазали, — с сожалением сказал штурман.

— Даю. Ты не торопись. Постарайся, как на последних учениях.

Да, на учениях перед самой войной они бомбили здорово. Три захода, и все бомбы в «яблочко». Правда, тогда зенитки не стреляли и никакого маневра на боевом курсе они не совершали...

Серебряников будто прочитал мысли штурмана.

— Может, не будем горки устраивать?

— Собьют. А нам надо снимки доставить.

Но когда вышли на боевой курс и по обшивке снова забарабанили осколки, Золотарев процедил сквозь стиснутые зубы:

— Так держать!

Переправа, казалось, еще медленнее ползет к перекрестию, а самолет швыряет еще сильнее. Справа, будто раскололась шаровая молния, грохнул разрыв, и правый мотор поперхнулся, закашлял; в кабине запахло горелым маслом. Наверное, загорелся... Но не было времени оторваться от прицела... Командир молчал. И стрелки... Все [66] ждут, когда штурман сбросит бомбы. Теперь уничтожение переправы — самое главное в жизни.

— Так держать!.. Сброс!

Семен нажал на кнопку «Серия», почувствовал, как самолет облегченно подпрыгнул, и увидел, как бомбы стремительно понеслись вниз. Он не отрывал взгляда, пока на переправе не взметнулся черный столб взрыва. Танки, орудия, машины, словно игрушечные, полетели в воды Днепра.

— Есть, Ваня! Капут переправе! Влево девяносто и полный вперед. Теперь домой!

Бомбардировщик понесся к земле, разворачиваясь к левому берегу.

— На правом моторе вижу дым, — доложил Довгаленко.

— Знаю, — отозвался Серебряников и успокаивающе пояснил: — Наверное, маслопровод задело. — И убавил обороты. Мотор стал кашлять реже, но гарь усиливалась.

Внезапно зенитки прекратили стрельбу.

— Смотрите за воздухом, — напоминал командир. И едва он отпустил кнопку СПУ, как Довгаленко доложил:

— Слева сзади два «мессера», дальность — тысяча!

— Отразить атаку!

Серебряников выждал немного и, резко изломив глиссаду, повел бомбардировщик ввысь. Почти одновременно застучали нижний и верхний пулеметы. Штурман, держа свой ШКАС наготове, окидывал переднее пространство напряженным взглядом. Вот справа показались два тонкобрюхих силуэта и круто отвернули — пошли на новый заход для атаки сзади.

Командир снова перевел бомбардировщик на снижение и в это время мотор окончательно сдал — затрясся, как в лихорадке.

— Правый горит! — доложил Довгаленко, и в голосе его Золотарев уловил тревогу.

— Вижу. Включаю противопожарную систему, — спокойным тоном подбодрил товарищей Серебряников.

— Вправо вверх! — крикнул Довгаленко, и тут же пулеметы продолжили свой грозный перестук. Но нижний почему-то быстро смолк.

— Заклинило, мать его... — выругался Кукса.

— Запасной взял? — спросил Серебряников.

— А как же. Так время... [67]

— Прекрати болтать. Меняй.

Чувствовалось, выдержка командира начала сдавать.

«Мессершмитты» снова показались справа — выходили из атаки тем же правым разворотом. Но вдруг ведущий завис в верхней точке и, перевернувшись на спину, стал падать.

— Есть один! — сообщил Золотарев. — Твой, Довгаленко?

Но стрелку-радисту, видно, было не до торжества. Сквозь раздирающий его кашель, он еле проговорил:

— В кабине дым, дышать нечем...

— Приготовиться к прыжку, — приказал Серебряников. — Я поднаберу высоты.

Золотарев посмотрел вниз: Днепр остался позади, впереди под ними расстилалось

скошенное поле, кое-где возвышались копны соломы.

— А может, сядем? — спросил штурман.

— Мы — попытаемся, а стрелкам — прыгать... — Голос командира прервал очередной удар, словно бомбардировщик наскочил на препятствие и подпрыгнул. Золотарев ощутил острую боль в правой ноге. В ту же минуту весь самолет охватило пламя. Оно было такое сильное и яркое, что попытка сбить его пикированием ничего не дала. Штурманская кабина мгновенно наполнилась густым дымом, кожа реглана затрещала от огня. А командиру было и того хуже: ведь его кабина находилась между моторами. Золотарев собрал силы, нажал на кнопку самолетного переговорного устройства и крикнул:

— Прыгайте! — Но голоса своего не услышал: СПУ не работало, видно перебило проводку. Надо прыгать самому. Он нагнулся, чтобы открыть нижний люк, но тот не поддавался. Мельком огляделся вокруг, заметил в окно: в огне на плоскости стоял командир. Он тут же исчез — прыгнул. «Прыгать, прыгать!» — лихорадочно забила мысль. Он нащупал рукой рычаг аварийного сброса, но то ли сил осталось мало, то ли люк прижало воздушным потоком, механизм не срабатывал. Надо попытаться уменьшить скорость. Штурман второй рукой крутнул ручку триммера на себя, не веря в успех. И, о чудо! Бомбардировщик послушался. Еще, еще! Самолет поднял нос выше горизонта. Высота росла: 600, 700... Скорость уменьшалась... Пора. Еще одна попытка, и крышка люка провалилась вниз.

А языки пламени вовсю гуляли по штурманской кабине, [68] жевали полы реглана, лизали руки, тянулись к лицу. Золотарев схватил со столика полетную карту, замшевые

перчатки — потом сам удивлялся — до них ли было, — сунул все за пазуху и, уцепившись за края люка, выбросился наружу. Свежий, прохладный воздух подхватил купол его парашюта, бережно отнес от самолета, превратившегося теперь в горящую комету.

Штурман сильно натянул стропы, увеличивая скорость снижения. Он знал, что где-то рядом кружат «мессеры», чтобы наброситься и добить в воздухе. Семен видел, как бомбардировщик все еще лез вверх, пока пламя не добралось до бензобаков, которые взорвались, расплескав во все стороны огненные брызги. В какой-то миг в поле зрения мелькнули и три белых купола парашютов — значит спаслись все, и это его обрадовало.

Серебряников приземлился метрах в трехстах от Золотарева и не поднимался. Штурман отстегнул парашют, зажал рукой легкую рану на бедре и заковылял к командиру. Его остановил властный звонкоголосый окрик:

— Хенде хох!

Хлопнул выстрел. Пуля дзинькнула у самого уха Золотарева. Штурман упал, схватился за пистолет, вернее за место, где он висел, и обнаружил, что пистолет вместе с кобурой оторвало в момент раскрытий парашюта.

Из-за копны вновь последовал оклик:

— Вставай, фашистская сволочь! Хенде хох!

— Я свой русский, — обрадовался Золотарев.

— Знаем вас своих. — Из-за копны снова выстрелили. — Руки, руки поднимай. Хенде

хох!

— Заткнись со своим «хенде хох», — негромко отозвался Серебряников. — И прекрати палить, у нас ведь тоже, имеются пистолеты.

Ругань и стрельба прекратились. Из-за копны пугливо выглянула мальчишеская голова в кепке, во выходить на паренек боялся.

— Иди лучше помоги перевязать рану, — позвал Золотарев. — Не бойся.

— Еще чего, — сердито возразил паренёк и вышел из-за копны, держа наган на изготовку. К нему из-за второй копны спешил на помощь дедок с сивой бородкой, вооруженный карабином.

— Это наши, Митря! — издали сообщил дед. Вместе с ними Золотарев подошёл к лежавшему на спине командиру, и все трое остановились, как вкопанные; [69] паренек с ужасом и мольбой посмотрел на штурмана, словно он мог помочь чем-то. Лицо Ивана было неузнаваемо, в волдырях и ссадинах, брови и веки опалены, кожа на лбу, носу и подбородке потрескалась и кровоточила, пальцы рук вздулись и торчали врастопырку, он не мог ими даже отстегнуть карабины парашюта.

Золотарев забыл о своей боли, склонился над командиром.

— Давай-ка, отец, помогай, — попросил он старика, отстегивая лямки парашюта. — Отрежь кусок от купола, сейчас перевяжем.

Серебряников слабо попросил:

— Пить.

Губы сразу же закровоточили, и Золотарев подивился, какую надо иметь выдержку, чтобы при такой боли и не стонать.

— Сейчас. Сейчас попытаемся достать, — успокаивал он командира. Но ни речки, ни озерца поблизости не было.

— Село далеко? — спросил Золотарев у старика.

— Далеконько, — ответил тот. — Надо бы подводу. Можа, Митрю пока послать?

К счастью, посылать не потребовалось: прямо по стерне к ним мчалась машина. Из кузова ее выскочил красноармеец лет тридцати, с винтовкой, а из кабины — девушка, тоже в форме, с санитарной сумкой на боку. Бегло окинув летчиков взглядом, она расстегнула сумку, достала из нее пакеты, бинт, пузырек с какой-то жидкостью, налила в пробирку и поднесла к губам командира. Серебряников выпил и заскрипел зубами.

— Ничего, ничего, потерпи, — ласково сказала девушка. — Сейчас тебе станет легче.

У Золотарева то ли от собственной боли, которая снова дала о себе знать, то ли от страшного вида командира и его мук, закружилась голова, и он, чтобы снова не потерять сознание, опустился на землю.

Девушка забинтовала командиру лицо и руки, повернулась к штурману.