Ганад Чарказян - Горький запах полыни Страница 16

— А в каждом поколении Березовиков должен быть Глеб! Ведь на нашем деревенском языке, на мове, «глеба» — значит, почва, — упрямо твердил дед. — А где почва — там и хлеб! А где хлеб — там и жизнь. Обязательно назови сына Глебом. Вот у тебя, Глебушка, все будет хорошо!

— Хорошо, хорошо, — ворчала бабушка, — уже третий цинковый гроб из Афганистана привезли. Даже и не открывали. Кто там знает, кого похоронили, по кому там мать слезы проливает. Чувствую, что и на его долю этой бодяги хватит.

Да и я тоже думал, что имя именем, а судьба судьбой. Вот старший брат деда тоже был Глеб, а с войны не вернулся. Но Афганистана я не боялся, даже думал, что неплохо бы испытать себя на настоящей войне. Тем более за правое дело.

После гибели отца бабушка Регина сразу лет на десять постарела, сгорбилась. Теперь любая мелочь, на которую раньше она бы и не обратила внимания, вызывала раздражение, какие-то непонятные обиды и бесконечные слезы. Только у матери не было слез, она словно закаменела в своем горе и стала резкой в словах и решительной в поступках. В итоге они с бабушкой рассорились и прекратили всякое общение. Только благодаря деду и мне родственные отношения все-таки сохранялись. Дед Гаврилка регулярно доставлял банку утреннего молока, а к празднику и разные подарки. Ну и конечно, когда колол кабана, то приносил и свежину, бабушкины колбасы, окорок. Мед на столе был тоже от деда. После грибной эпопеи он потерял былой интерес к грибам и завел пяток ульев. Теперь только с ними он и находил успокоение. Разумная организация их жизни вызывала постоянный интерес и восхищение.

В это время мать явно махнула на себя рукой. Перестала покупать обновки и стала ходить на работу в каких-то серых балахонах. Приходя домой, сразу натягивала старый просторный халат. О поездках в районную парикмахерскую больше и речи не было. Первые седые пряди появились в ее густых каштановых волосах именно тогда. А старшая Регина, свекровь, тем временем открыто и громогласно, на всю деревню, винила невестку в том, что та не любила ее сына. «Ох, зачем я поддалась на ее уговоры! Обман сотворила! Такой грех на душу взяла! Жил бы себе на своей Катуни, таскал бы этих тайменей! Игнатушка мой ненаглядный!» Дед брал ее за руку, вел на диван, отсчитывал сорок капель корвалола в рюмку, садился рядом, обнимал за плечи, что-то негромко говорил. С трудом сдерживая слезы, я уходил домой, чувствуя себя тоже виноватым в смерти отца. Если бы он остался на Алтае, то меня бы не было, но зато тогда с ним ничего бы не случилось. Но меня бы тогда не было? Ну и пусть.

Начало последнего года в школе оказалось очень трудным. Только дружба с Аннушкой, которая сама собой завязалась в прошлом году, — дом их был через улицу, тоже из белого кирпича, как все на этом конце деревни, — помогла мне как-то войти в напряженный учебный ритм, снова заставить себя учиться. Я запомнил материнские слова и надеялся, что удастся ее обрадовать. Хотя бы поступлением в вуз. Летом я работал в колхозе пастухом — два дня в поле, один дома. Заработал хорошие деньги, даже не хотел больше идти в школу. Но мама сказала, как отрезала: «Будешь учиться, и не абы как! Должен поступить в институт. Без образования сейчас никуда и не ткнешься. Хочешь всю жизнь коровам хвосты крутить или за баранкой гнуться? Учись, пока есть возможность. Кто знает, как жизнь повернется? Да и в армию пока не попадешь. А там, может, Горбачев и Афганистан этот прикроет».

7

Да, вот так благодаря Аннушке, матери, да еще увлечению историей, которым заразил нас молодой, только что из института, преподаватель, и обязан я тому, что все-таки закончил школу с приличным аттестатом, без «троек». А если бы взялся за ум пораньше, то была бы и медаль. Учителя истории звали Мирон Миронович. Или, как мы его ласково переименовали, — Мыр-мыр. Еще и потому, что он всегда начинал говорить с трудом, с какого-то мурлыканья, но когда расходился, речь его лилась ясно и увлекательно, все завороженно замолкали, и звонок на перемену звенел очень скоро и всегда некстати. Некоторые ребята в нашем классе были на голову выше его, но когда наш Мырмыр раскочегаривался, то казался выше всех. Мы с Аннушкой предложили организовать исторический кружок. Решили вместе, но подошла поговорить к нему она одна, — и Мирон Миронович не стал ссылаться на занятость, на то, что дорога в школу отнимает у него много времени, сразу согласился. Она была очень довольна, что сумела убедить нашего Мырмыра. Даже немного загордилась.

«Такая девушка уговорит кого хочешь!» — как-то очень легко и совсем неожиданно для самого себя выдал я свой первый в жизни комплимент. Аннушка вспыхнула и быстро бросила на меня взгляд, от которого у меня дрогнуло сердце. Тут и я в свою очередь покраснел и сделал вид, что куда-то тороплюсь. Такой неловкости в отношениях со своей соседкой я никогда не испытывал. В этот день даже не пошел с ней домой — нарочно задержался после уроков с учителем физкультуры Наумом Яковлевичем. Чем тут же сумел воспользоваться мой сосед Егорка.

Из окна учительской я наблюдал, как он пристроился к Аннушке и, что-то весело рассказывая, скрылся с ней за углом. Пришлось утешиться тем, что, в конце концов, они ведь тоже соседи. Дома их не только рядом, но даже и на одной стороне улицы.

Возможно, я потому и слушал Наума Яковлевича так невнимательно, что мысленно был третьим, рядом с Аннушкой и Егоркой, моим постоянным соперником с самого детства. И если влипал куда-то, то всегда благодаря ему. Потом сам недоумевал, как он мог подбить меня на такую глупость. Чертик в заднице у Егорки никогда не отдыхал и всегда ловко перебирался в его голову, все продумывая и рассчитывая. И как ни попадало ему дома от отца, — Егоркины крики часто оглашали улицу и доносились до нашего двора, — и от старших ребят в школе, своих проделок сосед мой не оставлял. Или, скорее, они не могли оставить его. Ведь он был такой увлеченный и старательный их исполнитель.

А у Наума Яковлевича появился ко мне свой интерес. Он тоже заметил, что чаще всех попадаю в баскетбольную корзину, и загорелся мечтой приобщить меня к большому спорту. Хотя, конечно, с мячом у меня были не такие идеальные отношения, как с простыми камнями. Видно, мои древние предки не имели возможности играть в эту игру. На каждом уроке Наум Яковлевич давал мне отдельное задание и очень радовался, когда у меня получалось. Обычно насмешливый и даже ехидный, он пылко убеждал, что я талант. А талант его никак нельзя зарывать в землю.

— Конечно, — с улыбкой говорил он, — признаюсь, что я, старый скромный еврей с ужасной немецкой фамилией Борман, день и ночь мечтаю, чтобы в биографии олимпийского чемпиона было упомянуто о его первом учителе физкультуры. Пускай даже без фамилии. Тем более, что ее уже так прославили — никакими заслугами не отмыть. Но само сознание того факта, что я, Борман, сумел первым разглядеть талант обычного деревенского паренька, будет согревать душу до конца моих дней.

Никогда нельзя было понять: шутит наш Борман или говорит всерьез. Видимо, это была его защитная реакция. Так же, как и те еврейские анекдоты, которые он нам травил в перерывах. В его пересказе они почему-то переставали быть смешными. Так же ничего смешного я не видел и в фильмах знаменитого Чаплина — его герой вызывал только чувство жалости. Да и в жизни самого Наума Яковлевича тоже не обнаруживалось ничего смешного.

Он чудом остался жив. В то время, когда всех евреев местечка согнали на площадь и увезли в гетто, он вместе со своим другом Мишей ловил щук на пескарика. Ушли они с утра и возвратились только к вечеру. Когда с тремя солидными рыбинами Наум гордо задержался у соседской калитки, то Мишкина мама, тетка Ядвига, неожиданно позвала в дом и его. Видно, подумал он, опять что-то испекла и, как это часто бывало, хочет угостить. Наум пристроил свой улов на жердочке под стрехой — чтоб коты не достали — и вошел в хату вслед за Мишкой. Пятеро младших уже сидели за столом и аккуратно черпали деревянными ложками кислое молоко из большой глиняной миски. Черпали строго по очереди. Чугун с картошкой в мундирах стоял с краю стола. Каждый держал в левой руке по очищенной картофелине. Ядвига усадила рыбаков за стол, отрезала по ломтю черного хлеба. Науму хотелось скорее домой, показать добычу и заказать маме фаршированную щуку. Но свежеиспеченный хлеб с простоквашей и картошкой были так вкусны, что он не мог оторваться. Да и не обратил внимания, что за столом сегодня как-то очень тихо. Когда он поблагодарил за угощение и уже собирался вставать, Ядвига подошла к нему и положила руку на его стриженую голову. Погладила и сказала, что теперь он будет жить у них. Слава богу, что ее детки тоже темненькие, а сколько их — не важно.

Никто за всю оккупацию и не выдал Ядвигиного приемыша немцам. Даже местный полицай. Хотя тот все же сумел получить за это компенсацию: регулярно наведывался, чтобы попробовать Ядвигиного самогона. Она меняла его на продукты — прокормить семерых было непросто. После войны Наума отыскал родной дядя и забрал к себе. Ядвига долго показывала его подарок — тяжелый золотой кулон с камнем. А потом поменяла эту ненужную ей и даже опасную драгоценность на очень удойную корову, патефон с пластинками и настенные часы с боем.