Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда) Страница 16

Пароходы, пришедшие из окрестных местечек, затерянных в плавнях, пахли аиром и перегретым паром. Их длинные деревянные рули были облеплены листьями верб и кувшинок. А напротив пристаней, на другом берегу Кошевой, гремели верфи судоремонтного завода. Бездыханные корабли пламенели суриком. С их бортов свешивались грязные покрасочные беседки.

«Черноморка» ошвартовалась в глубине Кошевой, за Зеленым базаром. Здесь кончался порт. Дальше река суживалась, мелела и глохла среди ржавых останков судов и осоки.

Разгрузку отложили до следующего дня. От нечего делать Колька выбрался на берег и побрел мимо пахучих причалов Экспортлеса. Лязгали цепями уродливые, точно на ходулях, лесопогрузчики. Громыхали на неровной мостовой пароконные шарабаны. Брички извозчиков, ожидающих пассажиров, вытянулись в длинную очередь. Понуро дремали лошади, изредка кивая головами, покрытыми от солнца войлочными шляпами.

На мачте морского вокзала, над которым виднелись надстройки «Молдавии», болтался отходной флаг. Ветра не было. Над портом, в теплом воздухе, прочно держался прогорклый запах сельди. В город вела избитая рытвинами улица, поднимавшаяся в гору. Поперек нее, мешая движению, сновал маневровый паровоз.

Херсон напоминал все южные города — шумные и немного медлительные. Небольшие дома из белого, насквозь прокаленного солнцем камня, жидкие акации, афишные тумбы на углах; галантерейные лавки, ледяной квас, подсолнечная шелуха на узких тротуарах. Над витринами — полосатые навесы из парусины.

На главной улице Колька долго и оторопело смотрел на таблички с номерами домов. На одной из них значилась улица Лассаля, на другой — Чкалова, а через квартал — Первого мая. Он не знал, что рту улицу ежегодно переименовывали, хотя херсонцы с упрямой настойчивостью продолжали называть ее Суворовской.

«Город как город», — равнодушно решил Колька. Потом усмехнулся и подумал о том, что в Херсоне, как и во всяком другом городе, есть, наверное, своя гостиница «Астория» и свой кинотеатр «Ударник».

Он свернул в переулок и только здесь остановился пораженный: отсюда, с горы, хорошо был виден разлив Днепра. В плавнях блуждали пологие туманы, в которых терялись вечерние окоемы. А совсем близко, в конце переулка, вздымались работящие краны, трубили в облаках пара рожки стрелочников, и дымили пароходы, готовясь к далеким рейсам. Нет, Херсон был прежде всего портом, и именно порт создавал своеобразный и неповторимый облик города.

Колька затаил дыхание, прислушался…Звуки порта всегда влекут и тревожат. Перезвон склянок, гудки кораблей и сирены буксиров, стук выбираемых якор-цепей, тугое хлопанье парусов, шелест вспарываемой воды, наконец скрип лебедок и хрипловатые команды боцманов — все обещает! Неведомые дороги и неожиданные встречи, множество дней, наполненных солнцем и ветром, обещает такое богатство ощущений, перед которыми меркнут самые заманчивые желания. Там, впереди, где тускло мерцают огни бакенов, тебя ждут борьба и счастье открытий, ждут испытания и твое мужество, о котором ты и сам еще не ведаешь, ждет вечное движение, преобразующее мир. Туда зовут тебя проблески маяков, отполированные рукоятки штурвалов и трепетные флаги на гафелях. Подчиняясь этому зову, позабыв о тесных переулках, где ветры умирают, не пропев своей песни, ты бредешь, точно лунатик, навстречу грохоту гавани и белому изяществу мачт. Отныне твоя дорога — в морях! Тебе проносить через них свой флаг, напоминая людям о великой стране романтиков и строителей. Жители далеких континентов улыбнутся твоему флагу как самому верному другу. Он прибавит им сил и надежды. И в этом — твое моряцкое счастье, ибо нет на земле призвания выше, нежели приносить людям радость!.. Если б можно было, Колька тотчас же ушел бы в море. Но назавтра его ожидала разгрузка шхуны, долгий день у скучного, потемневшего от водорослей причала, где надоедливо поскрипывают швартовы и тоскливо всхлипывает в сваях вода. «Пропащий день», — подумал Колька. Увидел отплывающую «Молдавию», позавидовал: часов через пять она пройдет мимо Стожарска. И кто знает, не улыбнется ли ее огням из угловой комнаты Елена…

На шхуну он вернулся в сумерках. Присел на бухту каната, смотрел, как темнеет над гаванью ночь. На причалах зажглись огни, и течение шевелило на воде их отражения. Из плавен тянуло сыростью и запахом трав. В заречных далях надрывались лягушки. Их перекличка сливалась в сплошную ворчливую трель, такую же дрожащую и непрерывную, как мерцание звезд. «К ветру», — припомнил Колька.

Потом взошла луна — и все вокруг притихло, насторожилось. Она обожгла далекие ветлы и повисла над камышами, бросив на них багровые сгустки тусклого золота.

«И в Стожарске сейчас луна, — думал Колька. — Может быть, светит в окно угловой комнаты… Почему всем дорогам сопутствуют расставания? Зачем? Проверить глубины любви? Или разлука дана для раздумий, чтобы мог человек ощутить богатство своей души? Разлука действует подобно пружине: чем длиннее она растягивается, тем стремительнее ее обратная тяга. Но ведь за каким-то пределом пружина теряет свою возвратную силу. А любовь? Неужели ее могут убить дороги?»

— Шел бы ты спать, — заметил вышедший покурить шкипер, — Завтра нелегкий день.

Поднялся только затем, чтобы не отвечать шкиперу. В кубрике осторожно нащупал свою койку. Прислушиваясь к ровному дыханию товарищей, начал раздеваться…

Утро родилось в тумане — свинцовое, дымное. Контуры пароходов едва угадывались на рейде. Плавни лежали в мороси. В ней глохли тоскливые надрывы судовых колоколов.

Солнце так и не смогло пробиться сквозь вязкие тучи. Оно лишь слегка разбавило их на востоке, и в той стороне теперь было видно, как ползет над землей тяжелое небо. Мачты, покрытые скользкой влагой, казались продрогшими, зябкими. Набухшие сыростью паруса поеживались на гафелях.

К разгрузке приступили неохотно. Многопудовые бочки с сельдью сползали с мокрых сходен обратно на палубу, холодные тросы скользили в руках, оставляя в ладонях выжатую воду. Кожа ладоней побелела, ныла, как от ожогов. Каждая бочка давалась с трудом. Выгрузив, наконец, ее на причал и поставив, моряки переводили дыхание и отирали лица. Только затем возвращались на палубу, чтобы вытащить из трюма следующую.

— Этак мы и до ночи не разгрузимся, — в сердцах обронил шкипер.

Настроение у Кольки упало: это значило бы задержаться в Херсоне и провести еще один долгий день вдали от Стожарска.

— Нажмем, что ли, — предложил он. Но никто не откликнулся на его призыв. Лишь позже, когда они выволокли на причал очередную бочку, кто-то из матросов недовольно спросил у Кольки:

— С чего это ты такой быстрый стал? — И угрюмо добавил: — Спешить все одно некуда: вишь, какой туман…

Обедали в этот день молчаливо, нехотя. Лениво перебирали ложками, варево, незаметно для кока выплескивали за борт.

— Хотел кума проведать, — свертывая цигарку, вздохнул шкипер. — Поблизости тут, в Кардашинке. Рыбца на снасть половить.

— Какой же рыбец в конце мая! — возразил Колька. — Его недели две уже и в помине нет.

— Бывает, задерживается, — ответил шкипер, прикуривая. — Особливо у пристаней, где пароходы горелый уголь счищают. Любит он брюхо на жужелице чесать.

— Кто, кум? — съязвил моторист. Шкипер поперхнулся, закашлялся:

— Рыбец, дура!

Покурив, вновь принялись за работу. Погода не улучшалась. В тумане предостерегающе гудели охрипшие суда. Они проплывали невидимые, а до «Черноморки» докатывались волны, разведенные ими, появляясь из пепельного мрака как-то вдруг, круто и зло. Волны наваливали шхуну на сваи, били ее, мотали. Моряки оцепеневшими руками удерживали расходившиеся бочки и сходни, отчаянно ругались. Потом снова все затаивалось в плотной пелене влаги, через которую с противоположного берега Кошевой с трудом просачивалось пламя электросварки.

Измученные, обессилевшие, разгрузку закончили часам к шести. Только теперь каждый почувствовал, как болят уставшие мышцы и гулко колотится сердце. Стаскивали взмокшую робу, черпали из-за борта воду и, помогая друг Другу, смывали сгустившийся пот и въевшийся запах сельди. Вспухшие Колькины руки были измазаны запекшейся кровью. Оп и сам не заметил, когда и где посбивал суставы. Боли не ощущал — только литую тяжесть в кистях да одеревяневшую жесткость кожи. Моясь, косился на шкипера: решится тот выходить в море или будет ждать, пока рассеется туман? Не сдержал радости, когда шкипер приказал задраивать трюм и готовить мотор.

Уходили из Херсона самым малым ходом, наощупь. Видимости не было: сразу же за бортами вырастала белесая стена тумана. Вода под ним казалась черной. Короткий бугшприт «Черноморки» осторожно раздвигал дымную мглу, временами исчезая в ней, точно отделяясь от шхуны и тая. Берега реки угадывались лишь по шуму портовой сутолоки. Он постепенно становился отдаленнее, глуше, перемещаясь за корму. Шхуна робко разворачивалась вправо. Сирена «Черноморки» врезалась в туман, как лезвие. И начала выть — протяжно и отпугивающе.