Луи-Фердинанд Селин - Бойня Страница 16

[с. 55] Я очень чувствителен и восприимчив по натуре – малейшая бестактность или неделикатность способны оскорбить меня и причинить мне страдания, потому что в глубине моей души – [с. 57] скрыта такая гордыня, которая пугает меня самого – я хочу властвовать над людьми не искусственно созданной властью, такой, как военное восхождение [в точности соответствует оригиналу], но я хочу [с. 59] позже или как можно раньше стать всесторонне развитым человеком – стану ли я когда-нибудь таким, будут ли у меня необходимые средства, чтобы обрести свободу действий, которая позволит мне развить мои способности? Я хочу добиться своими собственными /с. 61] силами такого финансового положения, которое позволило бы мне осуществлять все мои фантазии. Ах. суждено ли мне быть вечно свободным и одиноким, со своим слишком чувствительным сердцем [с. 63] для того, чтобы найти спутницу жизни, которую я мог бы любить долго? Я не знаю. Но чего я хочу прежде всего, так это жить [с. 65] бурной жизнью, полной приключений, которые, я надеюсь, волею провидения встретятся мне на жизненном пути, и не закончить свои дни, как большинство других, прожив на земле череду [с. 67] однообразных, бездеятельных дней, ведя жизнь, в которой нет места крутым поворотам судьбы, дающим возможность нравственного самоусовершенствования – [с. 69] если мне придется пережить великие потрясения, которые, возможно, уготовила мне жизнь, я не буду чувствовать себя несчастным, как другие, потому что я хочу все изведать и все познать, [с. 70] короче, я гордец – порок ли это? я так не думаю, – и это приведет меня к разочарованиям или, может быть, к успеху.

Приложение IV

Письмо к Роже Нимье от 1 ноября 1950 года о 12-м кирасирском

Мой дорогой собрат,

Ах! ваш Гусар[11] великолепен! Читал его, совершенно обессилев от смеха, покоренный вашим гениальным остроумием, поскольку мне удалось постичь ваш ритм —

воодушевляющий. Как эксперт обращаю внимание на основные различия между этим временем и моим (1912), ну и, безусловно, состав рекрутов – у меня в 12-м кирасирском абсолютно бретонский – о! никакого прустианства – никакой, даже самой элементарной чувственности – я там провел 5 лет, и в мирное, и в военное время! Я знаю, что говорю! [на обратной стороне] Они не возбуждались – если так можно выразиться, никогда – эти деревенские пентюхи! специально рекрутированные в то время для подавления парижских забастовок – которые еще продолжались. Небольшая эрекция по адресу буфетчицы… безотчетная… натужная – Жалкие люди! – мистические. Я видел, как они отправлялись на смерть – глазом не моргнув – 800 человек – как один… и лошади – своего рода влечение – не один раз! десять! как будто с облегчением. Никакой чувственности – не было даже одного из десяти, кто говорил бы по-французски – нежные и грубые одновременно – настоящие придурки, в общем.

Искренне ваш друг

Дополнения на полях, на лицевой стороне: и потом я также считаю, что это была более жестокая каторга, чем современная моторизованная. Это был круглосуточный изнурительный ужас – жить по соседству, это специальный расчет! Тут я тоже знаю, что говорю.

Дополнения на полях, на обратной стороне: 1-й кирасирский в Париже был объявлен педерастами. В Рамбуйе был господин Фальер. Может быть, это так.

Приложение V

Крещение огнем 1914 года, рассказано Селином в 1939 году

[Рассказ записан П. Ордиони]

Мы получили приказ атаковать деревню, которую, по нашим сведениям, удерживал большой отряд немецкой пехоты. Кстати, обратите внимание, в 14-м я уже отслужил два года из трех. Безрассудный поступок. Первое августа, сержант Детуш во 2-м кирасирском. Еще не лекарь и еще меньше Селин. Стеганая подкладка, кираса, каска с султаном, палаш. Настоящий кирасир. Метр с кепкой. Лейтенант приказал нам атаковать в рассредоточенном боевом порядке. Всему взводу. Рысью. Галопом. Он крутил мельницу своим палашом. И переход с шага на галоп. Очень удобно под обстрелом, сволочь. Мы дрейфили. Мы думали, что он собирается крикнуть «В атаку!». Он вопит: «Сержант!». Я подъезжаю к нему, и он мне кричит: «Лишите увольнительной этого казака на Гувернере, который держит палаш, как свечку. Врежьте ему как следует, этому засранцу!». В то время могли иногда поменять лошадь, но лейтенанта – никогда. Лейтенантами оставались по пятнадцать лет! У нас уже два года был один и тот же лейтенант и те же мужики. Ну так вот, хотите верьте, хотите нет, наш взводный под обстрелом способен был распознать за тридцать метров лошадь, но не мог назвать по имени человека, который на ней сидел! Вот это и было то, что я называю армией! В 14-м такой была французская армия. Ибо в тяжелой не всадник был важен, а кляча. Атакует именно лошадь. Попробуйте-ка остановить несущуюся лошадь, которую другие увлекают за собой! Тем более, заставить ее повернуть, если вдруг у вас от страха кишки свело! Тебе только и остается изо всех сил стараться удержаться в седле и рубить слева и справа, чтобы расчистить себе дорогу. Это лошадь делает из всадника героя! Как при Ватерлоо! При Флуэне! При Рейсхоффене![12] Сколько поражений, но какая слава! Сколько глупостей, но какая выправка! К несчастью, теперь это всегда выпадает на долю пехоты и артиллерии! Половина численного состава сухопутных войск до атаки на врага! И когда отступают, это всегда пешими. С каской, повешенной на эфес палаша и со всей конской сбруей на голове. Прощай, моя радость, что было, того уж не воротишь! Нет лошади – нет и кавалериста. Когда в сентябре мы снова оказались на подступах к Парижу на доведенных до изнеможения, смертельно уставших, измученных лошадях, гнать врага пришлось пехоте. После Марны. А мы в ожидании новых лошадей сидели на месте, как ни на что не годные кретины. Как на привязи! Спешившийся всадник – это не в счет.

В деревне на водопое, под обстрелом, моя лошадь сбежала. Никакой возможности ее догнать. Мы, конечно, отступаем. Я пешком позади всего эскадрона. Я их уже и не вижу. В лесу на тропинке одинокая лошадь. Без всадника. Конечно же, не моя. Привязанная уздой к березе. Великолепное животное. С шикарной сбруей. Я сажусь на нее. Не везет: не успел я взяться за поводья, как из кустов, поддерживая штаны двумя руками, выскакивает английский офицер и с криком бежит ко мне. Я хватаю поводья и смываюсь. Уже выехав из леса, я все еще слышал вопящего от ярости британца. Я догоняю колонну. Эскадронный лейтенант говорит мне: «Детуш, где вы взяли это животное?» – «Трофейная лошадь, мой лейтенант». Если бы я переборщил, меня бы представили к награде. Но это было до изобретения креста «За боевые заслуги». Я довольствовался тем, что назвал ее Уланом. Вот только, мне пришлось всю ночь соскребать метки с ее копыта. Я снова стал важной персоной.

Это время ушло! людей нужно знать, людей! и не только по именам! Как врач – своих больных: всю подноготную! Это обсуждается сейчас. Мы объединены в ассоциацию. У нас другие командиры. 2 августа четырнадцатого лейтенант успел только примчаться во двор, где мы расположились, чтобы дать команду: «По коням!» Взвод был готов. Мы тут же отправились. Это время закончилось, люди читают газеты. Слушают радио. Там позволяют себе какие-то выдумки. [Долгое молчание. Качает головой. Недовольная гримаса. Машет рукой в воздухе. ] Осторожнее с отступлениями! Однажды во второй половине дня весь эскадрон остановился на привал. Ребята, вымотанные бросками взад-вперед, лежали прямо на земле, намотав поводья на руку. А тут еще накануне мы как следует начистили свои кирасы. Они блестели на солнце. Внезапно в тишине раздался пушечный выстрел и невдалеке прогремел взрыв. В одно мгновение все оказались в седле и понеслись галопом: капитаны, пытаясь догнать майора, лейтенанты – своего капитана, унтеры – командира взвода, а остальные – своих сержантов. Скачки с препятствиями. Что есть мочи. Вдруг майор осаживает лошадь, поворачивается к нам и орет: «Что это такое? Кавалеристы, которые бегут от врага после первого же пушечного выстрела! Позор! Это глумление над военными традициями!» Конечно же: «Героический штурм Рейсхоффена!» И все это, испепеляя взглядом капитанов, которые повернувшись в седле, в свою очередь, испепеляли взглядом лейтенантов, устремивших взгляды, подкрепленные страшными угрозами, на сержантов, позор всей французской кавалерии, которые с удрученным видом опускают глаза и тихонько смеются. Этим все и закончилось. Но все же нужно всегда остерегаться приказов к отступлению. Всегда найдется командир, чтобы его крикнуть, и подчиненный, чтобы разразиться бранью, услышав его. В итоге взвод разбежался, а дежурный Пес был разжалован. На войне, запомните, любой устный приказ плохо выполняется. Убегают всегда раньше. Без исключения.