Илья Туричин - Сердце солдата Страница 16

— Далеко? — решился спросить Коля.

— Работу искать.

— Работу? — удивился Коля.

— А что? Не в лесу же сидеть сычом. Вон сеструха как исхудала. Работать надо. Дом подымать.

Коля посмотрел на Еленку. Она опустила глаза.

— На Гитлера спину гнуть пойдешь? — Коля злобно смотрел на Петруся в упор.

Петрусь усмехнулся:

— А хоть бы и на Гитлера!

Коля встал. К горлу его подкатил какой-то комок. Он мешал дышать. Коля сжал кулаки. Как же это? Ведь Петрусь партизан, Еленкин брат! Ведь он в лесу жил! И вдруг — к фашистам…

— Шкура! — выкрикнул Коля.

Еленка схватила его за рукав.

— Не надо, Коля. Тише…

— Пусти! — Коля вырвал руку. — И ты заодно с ним. Продажные!

Он бросился вон из хаты и побежал по улице, разбрызгивая резиновыми сапогами талый снег.

Еленка выбежала на крыльцо. Окликнула Колю. Но он не обернулся. Она постояла немного, вернулась в хату и бросилась на кровать. Петрусь положил руку на вздрагивающие от рыданий худенькие плечи сестры.

— Что ж делать, Еленка… Привыкай.

— Он не придет больше… — всхлипывала она.

— Придет, — уверенно сказал Петрусь. — Когда все поймет, обязательно придет. — Он неловко погладил ее волосы.

Еленка утерла слезы рукавом кофточки.

— Иди, Петрусь… Иди…

Она вышла вместе с ним на крыльцо и долго смотрела вслед брату, широко шагавшему по дороге с мешком и баяном за плечами.

ЛУКОШКО С ЯЙЦАМИ

Коля с нетерпением ждал связных из отряда. Часами просиживал он у окошка, ложась спать только после строгого окрика матери. Спал тревожно и чутко, все ожидал условного стука. Но связные не появлялись.

Лес окутался светло-зеленой дымкой молодой листвы и, казалось, дремал в солнечных лучах.

В поле начали пахать на коровах. Лошадей в селе не было, их отобрали немцы в первые дни оккупации. Запряженные в плуги коровы шли медленно, останавливались, не понимая — чего от них хотят.

В саду зацвели яблони. Цветы были чистые, белые и розоватые, как снег на закате. По вечерам сад был напоен их сладким ароматом.

А связные все не приходили.

Коля нервничал: ни товарищ Мартын, ни Алексей, да и никто в отряде не знает, что Петрусь предал их и ушел к фашистам.

Может быть, отряду грозит беда. Может быть, уже идут по лесным дорогам каратели, сжимают вокруг лагеря смертельное кольцо. А может, уже перерезаны все проселки и тропы и поэтому нет связных?

Мысли эти мучительны, неотвязны. Они мешают есть, спать, думать о чем-нибудь другом. Кроме гнева и тревоги, они рождают горькую обиду: как могла Еленка заступиться за предателя, даже если он и родной брат!

Из Ивацевичей доходили слухи, что Петрусь по вечерам играет в пивной возле станции и устроил его на эту работу Козич. Говорили, что баянист так старается, что даже комендант Штумм им доволен.

Все это было правдой. Добравшись до Ивацевичей, Петрусь разыскал Козича и долго беседовал с ним. Расстались они довольные друг другом. На следующее утро Козич посетил домик за колючей проволокой. Вайнер был занят, и Козичу пришлось ждать. Потом его ввели в кабинет. Вайнер встретил его стоя.

— Господин Козич, — сказал он холодно, — только что я разговаривал по радио со ставкой. — Он сделал паузу. — Фюрер недоволен вами, фюрер требует дела.

Козич побледнел от волнения.

— Я кое-что…

— Мне вас жаль, Козич, — усмехнулся Вайнер. — Мне всегда жаль людей, которыми недоволен фюрер! — Глаза его сделались печальными, будто он уже стоит перед сырым холмиком на могиле Козича.

— Мы их поймаем… Мы их всех поймаем… Пан Вайнер может быть уверен… Ко мне пришел верный человек… — быстро зашептал Козич.

— Садитесь, — сказал Вайнер и опустился в мягкое кожаное кресло. Козич сел, как обычно, на краешек стула.

— Рассказывайте все по порядку и подробно.

Козич вцепился обеими руками в шапку.

— Мы их поймаем… — хрипло сказал он. — Пришел верный человек оттуда, из лесу.

— Фамилия?

— Борисевич… Петрусь Борисевич.

Вайнер записал.

— И что же он рассказывает?

— Сто двадцать партизан в лагере. Оружия нет. Есть нечего.

— Где?

— Между Яблонкой и Житлиным.

— Кто командир?

— Лейтенант какой-то, Алексеем зовут… А фамилия неизвестна.

— Есть нечего? — Вайнер удовлетворенно потер руки. — Гут. Хо-рошо. А что этот… Петрусь Борисевич делал в лесу?

— Да его силком уволокли партизаны. Он там играл на гармошке. Надоело и вот сбежал.

— Сможет он повести наших солдат в лес?

— Поведет.

— Он кто? Крестьянин?

— Гармонист.

— О-о-о, музыкант! Пусть пока поиграет в бирзале.

— Слушаюсь.

Вайнер помолчал. Лицо его было обращено к Козичу, но смотрел он куда-то дальше, будто видел что-то за спиной Козича, сквозь него.

Потом посмотрел на свои руки, по привычке несколько раз сжал и разжал пальцы.

— Если я возьму партизан, фюрер будет награждать вас, господин Козич, железным крестом.

Козич вскочил со стула и вытянулся.

— Премного благодарен!

— Можете идти, Козич.

— Слушаюсь…

Козич попятился и вышел из кабинета, толкнув дверь задом. Это было везенье, удача, которая сама далась в руки. Целая зима напрасных усилий, и вдруг с неба свалившаяся удача! Козич воспылал нежными чувствами к Петрусю, поил его пивом, добродушно похлопывал по спине, устроил на работу в пивную.

С пяти часов вечера и чуть не до утренних петухов растягивал Петрусь меха своего баяна. Выучил песенки, что распевали немецкие солдаты, наигрывал марши и вальсы.

Нередко в пивную заходил Штумм. При входе коменданта наступала тишина. Хозяин — маленький рыжий невзрачный человечек из прибалтийских немцев — бросался навстречу, чтобы лично принять шинель и фуражку начальства.

Штумм проходил на излюбленное место в углу возле стойки. Перед ним ставили бутылку коньяку, кружку пенистого пива и десяток жареных в свином сале сосисок.

Когда Штумм напивался, он вытаскивал из кобуры пистолет и стрелял в лампочки под бурные аплодисменты присутствующих. Не было случая, чтобы он промахнулся.

Когда обойма разряжалась, Петрусь с баяном подходил к Штумму и играл на высоких ладах любимую песню коменданта «Ах, майн либер Аугустин»… Штумм хрипло подпевал. Потом двое автоматчиков брали его под руки и бережно вели к машине.

Козич настоял на том, чтобы Петрусь поселился вместе с ним у Варвары. Он сделал это не столько из нежных чувств, сколько из боязни, что Петрусь исчезнет так же внезапно, как и появился. Тогда — конец, Вайнер этого не простит.

Петрусь оказался жильцом тихим, спокойным, даже деликатным. Но Варвара будто не замечала его. Ненависть к Козичу она распространяла на все, к чему тот прикасался. Она ненавидела деревянную расписную ложку, которой он хлебал щи, и его фаянсовую миску, и нож со сломанным черенком. Она ненавидела его одежду, икону, на которую он молился, и даже край стола, за которым он сидел. Если бы не ребятишки, не страх за их судьбу, Варвара, наверно, убила бы жильца ухватом, или топором, или вилами — все равно чем. Петрусь ладил с Козичем. Козич привел его в дом, и Варвара распространила свою ненависть и на Петруся. Иногда Петрусь замечал на себе ее косой злобный взгляд и невольно съеживался, словно по голому телу провели холодным ножом.

А Козич ходил за Петрусем неотступно. Он провожал Петруся до пивной и сидел над кружкой пива до самого закрытия, чтобы потом сопровождать музыканта домой. Он просыпался по ночам и вслушивался в дыхание спящего на лавке Петруся. По утрам он сидел под образами и ждал, когда Петрусь проснется.

Как-то за завтраком Петрусь сказал:

— Жутковато тут, в Ивацевичах.

— Чего так?

— Пристукнуть могут из-за любого угла.

— Кто?

— Известно, партизаны.

— Да откуда ж они тут возьмутся? Они сюда и носа не кажут. Тут, Петрусь, гарнизон! — сказал Козич убедительно и поднял крючковатый палец.

Но Петрусь уловил в его голосе тревожные нотки. Он наклонился к Козичу и прошептал:

— Я вчера одного на улице видел.

Козич вздрогнул.

— Чего ж не крикнул, патруль не позвал?

— Попробуй, крикни. Он ка-ак кинет гранату!

— У него и гранаты были?

— А кто его знает? Может, и были.

У Козича затряслись губы.

— В ту среду у войта все начальство соберется. План сделают и двинут на них, окаянных!

— Поскорей бы!.. — вздохнул Петрусь.

— Нам, слышь, по железному кресту обещано и денег куча.

— Да ну?..

— Все от нас с тобой зависит. Про нас Вайнер уже фюреру самому лично доложил.

В глазах Петруся появилось неподдельно веселое изумление.