Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов… Страница 16

Какой-то незнакомый старший унтер-офицер прохаживался рядом с Черницким. Семен Иванович стоял под березой, окруженный солдатами. На холмике, укрывшись в кустах, лежал человек с биноклем и наблюдал за дорогой, ведущей в город.

— Вот тогда-то и сделалось страшно. Неужели, думаю, будут в нас стрелять? Не могу смотреть на лица солдат. Вижу, тяжело им, но чувствую, что не ослушаются начальства…

Это говорила пожилая работница, мимо которой шли Карцев и Тоня. Около этой женщины сидели на траве два солдата. Она, теребя бахрому головного платка, продолжала:

— А тут вы, не похожие на тех. Простые такие, свои… Что же это такое получается?..

— Я — девятьсот седьмого года службы, — рассказывал небольшого роста человек с бледным лицом и зелеными, как бутылочное стекло, глазами. — При нас их и увольняли в запас. Все они девятьсот четвертого года призыва, в пятом году служили, почти во всех ротах завели подпольные кружки.

— Вот и Соня! — обрадовался Карцев. — Подойдем к ней!

Соня была в черном платье, в сиреневой косынке. Она о чем-то жарко спорила с солдатом. Тоне хотелось побыть еще хотя бы немного с Карцевым, но она понимала, что сейчас надо быть вместе со всеми.

— Это по-вашему, а по-нашему, по-солдатски, не так, — убеждал Соню солдат. — Вы вот в нашей шкуре побудьте да нашего житья попробуйте, тогда и сравнивайте.

— А почему бы не сравнивать? — возразила Соня и приветливо улыбнулась Тоне и Карцеву. — Вы вот откуда пришли в казарму?

— Известно откуда. Плотники мы, зарайские.

— А когда отслужите, куда пойдете?

— Все туда же, плотничать. От своего Дела не уйдем. Не баре мы, не помещики.

— Ну вот: до службы работали, после службы опять. Значит, тридцать или сорок лет плотничать, а только три года, и то поневоле, быть в солдатчине. Чего же в вас больше — рабочего или солдатского?

— Эт-то будто и так. А только в солдате то отличие, что подневольный он. В этом и беда наша…

— Товарищи! — раздался голос Мазурина. — Наша сходка созвана большевиками. Мы хотим, чтобы рабочие и солдаты, родные братья по кровным своим интересам, могли бы по душам поговорить друг с другом, поделиться своими думами, потолковать о том, как бы им общими силами добиться своего права на свободную жизнь.

Его слушали в глубокой тишине — дальние придвигались ближе, солдаты и рабочие перемешались между собой. Тоня и Карцев вплотную подошли к Мазурину.

— Но сами знаете, товарищи, — продолжал он, — как тяжело живется народу, какую нужду испытывает он, как угнетают его царь, помещики, капиталисты. И никто не поможет нам, если мы сами — весь трудовой народ — рабочие и крестьяне, — не возьмем дело освобождения в свои руки.

Двое людей появились из-за деревьев. Один спокойно предупредил:

— Полиция, конная и пешая.

— Идите в лес, а потом тропинками — во все стороны, — распорядился Семен Иванович. — Не в первый раз от них уходить.

Карцев и Тоня, взявшись за руки, побежали к лесу.

Гуслянка, как синий извилистый шрам, пересекала поле. Красные фабричные корпуса угрюмо стояли за речкой. В полуверсте справа тряслись на лошадях стражники. Растянутой цепью двигались к лесу полицейские.

Большое багровое солнце низко стояло за деревьями, и зелень их светилась словно в зареве далекого пожара.

Через два дня Черницкий подозвал Карцева:

— Иди за ворота. В садике ждет Тоня.

Карцев поспешил туда. Тоня сидела, скрытая кустами сирени.

— Ну как здоровье, Тонечка?

Она встала. Руки их переплелись.

— Спасибо, милый. Я на минутку…

В голосе ее звучала тревога.

— Барину привезли срочный пакет. Сам Денисов привез. Они совещались, а я у двери подслушала. Барин велел, чтоб сегодня же был готов приказ выступать, а солдатам распорядился выдать новые гимнастерки. Что это может быть, Митя?

— Не знаю… Во всяком случае, спасибо, что предупредила… — «Неужели опять на усмирение?» — взволнованно подумал Карцев. — Ты только об этом никому, слышишь?

Они разошлись.

В казарме пили чай. На столах высились огромные медные чайники. Черный хлеб был нарезан толстыми ломтями. Павлов и Загибин чаевничали вместе с Машковым, уплетая ситный и колбасу.

Карцев посмотрел на красное, вспотевшее лицо Машкова. «Отпустит на полчаса? Наверняка нет. Ну, тогда надо обойтись без разрешения». Он неторопливо прошел в прихожую и оттуда — во двор. Мазурина он застал у себя в роте. Подложив под медные пуговицы деревянные дощечки с прорезанной щелью, тот чистил пуговицы мазью и тряпочкой. Это полезное занятие позволяло ему разговаривать с несколькими солдатами, сидевшими вокруг него и занимавшимися тем же делом. Карцев, не подавая виду, что пришел именно к нему, стал в тени навеса и ждал минут пять, пока не появился Мазурин. Осмотревшись, нет ли поблизости чужих ушей, он рассказал Мазурину о том, что сообщила Тоня.

…Два дня прошли очень напряженно. Мазурин пытался выведать что-либо через полковую канцелярию, где работал писарем Пронин — свой человек, но так ничего толком и не узнал.

— Что-то есть, — говорил Пронин, — но делается все в большой тайне. Поход — это точно, но куда, когда, с какой задачей — еще не пронюхал.

Однако слухов о предстоящем походе нельзя было скрыть. В ротные цейхгаузы прислали новое обмундирование и сапоги. Каптенармусу кое-что удалось выведать у военного чиновника — интенданта на вещевом складе, и он под страшным секретом поделился новостями с унтер-офицерами Колесниковым и Машковым. Те ходили с заговорщицким видом, значительно переглядывались, и это еще больше всех волновало. Солдаты собирались в укромных уголках, думали-гадали, куда же их могут отправить. Говорили, что в Питере вспыхнула крупная забастовка и будто их гонят туда, на усмирение. Другие сообщали о крестьянских волнениях и даже называли место, где они происходят, — Скопинский уезд Рязанской губернии. Вот куда, должно быть, придется выступать!

В эти же дни на квартире у Семена Ивановича собрались Мазурин, Карцев, ефрейтор Балагин — уральский рабочий, писарь Пронин и — совершенно неожиданно для Карцева — поручик Казаков, рыжеватый, сухощавый человек с внимательным взглядом карих глаз. Был еще молодой рабочий, ничем как будто не примечательный.

И все время, Пока шла беседа, Карцев не мог избавиться от чувства неловкости: ему все казалось, что офицера надо остерегаться. Что поделаешь, солдатская привычка!

Много курили. Казаков, облокотившись на рукоятку шашки, рассказывал:

— Младшие офицеры тоже ничего не знают. Объявили, что полк выступит и поход будет продолжаться три-четыре дня. Все остальное неизвестно.

— А ты что предполагаешь? — спросил Семен Иванович.

— Трудно сказать… Может быть, учение в составе других частей дивизии, боевая поверка…

— А если в Иваново пошлют? — задал вопрос молодой рабочий.

— В Иванове все спокойно, Саша, — ответил Семен Иванович.

— Сегодня спокойно, а завтра буря. Две фабрики тем волнуются, вот и хотят на всякий случай…

Вошла Соня, тихо села, слушала, курила.

— Будут солдаты в народ стрелять? — вдруг спросила она у Мазурина.

Мазурин нахмурился и ничего не ответил.

— Будут! — проговорил Казаков. — В полку — сырая масса с очень маленькой революционной прослойкой.

— Сегодня ночью получим сотню листовок, — объявил Мазурин. — Кроме того, поведем беседы с солдатами. Глядишь, сырые и подрумянятся…

Совещание закончилось поздним вечером. Разошлись поодиночке.

Из казарм под разными предлогами просилось в город столько солдат, что встревоженное начальство отпускало только по два-три человека из роты, и то на самые короткие сроки. Тогда стали уходить самовольно, не боясь наказаний.

За городом, на расстоянии не больше версты, беспорядочным скопищем почерневших, плохих строений лежала деревня Шуткино, жители которой почти поголовно работали на фабрике — мужчины, женщины и дети. В Шуткино нередко хаживали солдаты. И в это воскресенье пришло их сюда человек тридцать, и все разбрелись по избам. О предстоящем выступлении полка в деревне уже было известно, и событие это вызывало разные толки.

Наибольшее оживление царило в избе Никиты Курпатова — пожилого рабочего с таким высоким лбом, что казалось, на все остальное — глаза, нос, рот и подбородок — осталось слишком мало места. Здесь собрались шесть солдат и несколько соседей, среди которых был и молодой рабочий Саша.

— Ничего мы не знаем, — раздраженно говорил узкоплечий солдат с острым, как редька, подбородком. — Разве нас спрашивают? Идем в потемках, пока лба не расшибем.

— Против нас идете-то, — горько произнес сосед Курпатова, уже лет пятнадцать работавший на фабрике. — С ружьями идете!