Георгий Свиридов - Стоять до последнего Страница 17

— Еда что надо!

— Отец мой говорил, что главный солдатский закон очень прост: никогда не отставай от кухни и реже попадайся начальству на глаза.

— Мудрый закон.

Они по очереди хлебали из котелка, заедая ломтями хлеба.

— Послушай, Мотя, — обратился Миклашевский к товарищу, — все я у тебя хотел спросить, да случая не представлялось.

— Валяй, — улыбнулся Александрин.

— Смотрю на тебя и не пойму, кто ты?

Александрин положил локти на колени, опустил ложку:

— Сам не знаю, к какому племени принадлежу. Смесь в моей крови приличная. По отцу одна, по матери другая…

И он рассказал, что отец его — болгарский коммунист Кирилл Александров, давний друг Георгия Димитрова, они встретились давно, еще когда компартии не было, а существовала подпольная группа «тесняков». Вместе боролись, сидели в тюрьмах, создавали тайные отряды, потом отца послали в армию вести агитацию. В ноябре семнадцатого года, узнав о революции в России, отец Матвея поднял батальон и вместе с офицерами перешел к русским. А дальше судьба его бросала по фронтам гражданской войны, где он встретил в лихом кавалерийском полку черноглазую санитарку с древним именем Эсфирь. Они полюбили друг друга, и в двадцатом году в полковом лазарете появился на свет их голосистый сын, которого отец назвал в честь погибшего в застенках друга Матвеем.

— Мать умерла в двадцать девятом от заражения крови… Понимаешь, чистила рыбу, случайно чуть задела ножом палец… Сразу не обратила на рану внимания, даже йодом не прижгла. А когда схватилась, было поздно. Мне было почти десять, я хорошо помню те кошмарные дни, хотя от меня многое скрывали. Потом я узнал всю правду. Матери делали операцию, сначала отрезали руку по локоть, потом по плечо… Но все напрасно!..

Александрин умолк, нагнув голову, пристально рассматривая свою ложку. Игорь помолчал, потом сказал, стараясь несколько успокоить товарища:

— У нас судьбы похожие… Только ты рос без матери, а я без отца.

— Я тоже без отца юность провел, — произнес Матвей, срывая травинку. — В Замоскворечье, в детдоме…

— Он жив?

— Не знаю… После смерти матери отец настоял, чтобы его послали в Болгарию на подпольную работу… И в тридцать первом, как мне потом рассказали, он ушел из Одессы с тремя партийцами на рыбачьей лодке. Перед отъездом отец целый день провел со мной: гуляли по Москве, обедали в ресторане «Метрополь», вечером там же, рядом, в «Метрополе» смотрели фильм… Теперь я понимаю, как ему было тогда тяжело!

— И с тех пор никаких вестей?

— В тридцать пятом пришла записка, вернее, ее переслали тайно. За мной приехали на машине и прямо из детдома повезли по Каширскому шоссе на Воробьевы горы, где в лесочке такой дом пятиэтажный зигзагом построен.

— Знаю, там Коминтерн находился, — сказал Миклашевский, — и еще МОПР.

— Провели меня в кабинет к Димитрову. Он тогда только-только из лап гестапо вырвался. Встретил Георгий Михайлович меня ласково, обнял и все про отца мне рассказывал, расспрашивал о моей жизни в детдоме и очень звал к себе, чтобы я поселился у него. Но я не хотел уходить от моих друзей по детдому и не пошел к Георгию Михайловичу жить, только часто навещал его.

Миклашевский, слушая Матвея, вспоминал, как в те годы много писали в газетах о поджоге рейхстага, о Лейпцигском судебном процессе и о мужественном борце Георгии Димитрове, как вся Москва восторженно встречала болгарского революционера, когда он вьюжным февральским днем 1934 года прибыл в Советский Союз.

— Ешь, Игорь, а то остынет кулеш, — сказал Матвей, отламывая кусок хлеба.

— А почему ты носишь фамилию Александрин, а не Александров, как у отца? — допытывался Миклашевский.

— Так отец захотел.

— Странно как-то… Очень даже странно, — Игорь еще что-то хотел спросить, но не успел. Над лесом послышался знакомый прерывистый гул моторов, и тут же раздался пронзительный крик:

— Во-о-оздух!!!

На какое-то мгновение все застыли на своих местах, задрав головы вверх, настороженно вслушиваясь и всматриваясь в блеклое марево неба, по которому лениво двигались распущенные облака.

— Вот они! — Матвей показывал вытянутой рукой с зажатой в пальцах ложкой. — Раз, два, три… Еще двое… И еще тройка подвалила…

Миклашевский и сам отчетливо видел немецкие самолеты. Они выныривали из облаков и с воем разворачивались над селом. Из-под крыльев фашистских самолетов вываливались маленькие продолговатые темные предметы. Набирая скорость, предметы падали на землю, крыши домов. Столбы дыма и огня вздымались в небо, и все тонуло в оглушительных взрывах. Когда взрывы стихали, артиллеристы слышали, как в селе торопливо, словно задыхаясь в приступе кашля, била полуавтоматическая зенитная пушка и дробно стучали пулеметы.

— К орудиям! Расчехляй!

Миклашевский вскочил, поднимая карабин. Александрин зло погрозил самолетам костистым кулаком:

— Гады, не дали пожрать по-человечески!

Зенитчики, срывая чехлы с орудий, готовились к бою.

Лишь вокруг кухни выжидающе притихли несколько красноармейцев с пустыми котелками в руках, главным образом из тыловиков: подвозчики снарядов, связисты… Уходить, теряя очередь, не хотелось. Кирилл Оврутин, застегивая на ходу широкий ремень, подавал команды:

— Разворачивай! Высота тысячу двести!..

Вдруг прямо над головами зенитчиков неожиданно откуда-то сбоку появился серый самолет и с густым ревом устремился на притаившуюся в леске батарею.

— Коней! Коней уводи! — задыхался в крике взводный. — В чащу уводи!..

Миклашевский, ощущая неприятный холодок в животе, прислонился спиной к шершавой коре сосны, вскинул вверх карабин, понимая всю бессмысленность и никчемность своей стрельбы, но стоять в бездействии он не мог.

— Ложись!

Игорь плюхнулся на землю рядом с Александриным, и в тот же миг вздрогнула под ним земля, грохнул взрыв и тугая волна горячего смрада забила ему дыхание. Он на какое-то время задохнулся: в горле застрял комок противного перегара тола. Игорю хотелось встать и бежать в глубь леса, подальше от этого ада. Но он не мог оторваться от земли. Она снова дрогнула, и раскатисто лопнул второй взрыв.

Александрин, распластавшись рядом, чуть приподнял голову и округлившимися глазами уставился на Миклашевского.

Самолет промчался над лесом и взмыл вверх, делая разворот для нового захода.

— Давай к пушкам! — крикнул Матвей.

Лейтенант вскочил и, держа карабин, побежал к зенитной пушке, возле которой суетились артиллеристы. Александрин бросился за ним.

— Снаряды! — кричал с ожесточением Петрушин, размахивая руками. — Сотейников, скорее снаряды!..

Игорь, не раздумывая, не спрашивая никого, бросился через кусты к зарядной повозке. Рывком схватил деревянный ящик, вскинул его на плечо и, пригибаясь под тяжестью, поспешил к орудию.

— Заходит! Заходит на второй круг!

— Первое орудие… товсь!.. — хриповатый голос Оврутина звенел над временной позицией огневого взвода. — Упреждай! Огонь! Огонь!..

Любанский приник к резиновому наглазнику, от напряжения на широкой шее выступили красные пятна, гимнастерка на спине натянулась, как кожа на барабане. Правая его рука покоилась на спуске. Заряжающий Бердыбек Тагисбаев отработанным движением вгонял снаряд в орудие. В его раскосых глазах горел азарт степного охотника, которому удалось наконец встретиться с большим хищником.

— Огонь! Огонь!!!

Орудие выплевывало в небо снаряды, било в барабанные перепонки тугой волной, отчего в голове стоял сплошной гул. К ногам Бердыбека падали стреляные гильзы, дымные и горячие. А в небе, за зелеными вершинами сосен и елок, вокруг несущегося к земле самолета глухо взрывались белые комья ваты.

— Попал! Попал!

Миклашевский, опустив с плеча новый ящик со снарядами, тяжело дыша, посмотрел вверх, выискивая самолет. И он увидел недавно грозного и хищного врага, теперь же странно беспомощного, тяжело, как раненая птица, падающего на острые пики деревьев. Оранжевые языки пламени лизали туловище, выбиваясь из мотора. Черный дым густел с каждым мигом, оставляя в небе грязный широкий расплывающийся след.

— Долетался, гадина!

Игорь повернул голову и увидел Матвея. Александрин, опустив ящик на траву, широко улыбался, словно это он сразил врага. Миклашевский посмотрел на поляну, на которой несколько минут назад находилась полевая кухня и вокруг нее притихшие, не спешившие разбегаться красноармейцы с пустыми котелками. Бомба угодила совсем близко, и от котла остался лишь исковерканный обугленный кусок темного железа да сломанное колесо, торчащее деревянными пиками спиц. Рядом на траве валялся поварской черпак и чей-то мятый котелок. Убитые бойцы в разных позах застыли на траве. Старшина с лихо сдвинутым набекрень белым колпаком, прижав обе руки к животу, лежал на боку, вздрагивая в последних конвульсиях.