Александр Листовский - Конармия [Часть первая] Страница 17

— Ничего тебе не будет, — сказал он решительно. — Я тебя насквозь вижу, подлого человека.

Слыша за спиной ругань, Дерпа перешел на ту сторону улицы, где на завалинке грелся совсем старый дед.

— Чего это ты, сынок, с ним связался? — спросил старик, ответив на приветствие Дерпы. — Это же пес, а не человек. И имя ему такое — Иуда. На всю станицу, слышь-ка, злодей… Энто у тебя что за книжицы? Случаем, нет ли про Ермака Тимофеича или Бову-королевича? А то зараз этих книжков нигде не достать. Я бы для внучки купил.

Дерпа пояснил казаку, что у него только политическая литература и раздает он ее бесплатно.

— Стало быть, даром? Скажи, пожалуйста! — удивлялся старик. — Ну, дай и мне, которая поинтересней. Ты не беспокойся, сынок, я сознательный человек. А то, что Иуде не дал, это ты правильно. Он, шкодливый пес, скурил бы ее. У нас, слышь-ка, в станице беда с бумагой. Всю, что была, давно казаки покурили. Так что надо, чтобы твои книжицы попали к добрым людям… Вон, гляди, курень против мельницы. Видишь?.. Туды не ходи. Там живет поганец, вроде Иуды. А вон еще дом — синие окна… А вот туды зайди… — Указывая костылем, дед стал объяснять, куда, по его мнению, надо было зайти, чтобы книжки попали в хорошие руки…

Уже под вечер Дерпа возвращался в свой эскадрон с большим желанием выспаться, но тут попавшийся ему навстречу боец сообщил, что его срочно требует Городовиков. Дерпа прибавил шагу и у полкового лазарета столкнулся нос к носу с Дундичем, который шел в приемный покой.

За последние дни в полковом лазарете, или в околотке, как иначе его называли, произошли большие перемены. Полковой врач Жигунов, неразговорчивый, мрачный старик, оправился от контузии и вступил в должность. В помощь ему прибыло несколько лекпомов, и теперь Катя, в продолжение двух недель почти не смыкавшая глаз, могла передохнуть.

Войдя во двор лазарета, Дундич был удивлен не совсем обычной картиной. В углу двора, под навесом, где лежала солома, два молодых санитара, смеясь и приговаривая, держали за руки и за ноги разложенного на спине человека. Дундич подошел и узнал в нем лазаретного конюха Макогона, молодого носатого парня. Третий санитар, оттягивая кожу на обнаженном животе притворно кричавшего Макогона, бил по ней деревянной ложкой и с самым серьезным видом отсчитывал:

— … шестнадцать… семнадцать…

— Что это вы, ребята? — спросил Дундич.

— Макогону банки рубаем.

— За что?

— При сестре Кате заругался. Учим его.

— Двадцать! — объявил третий санитар. — Хватит!.. Пустите его… Ну, будешь еще? — спросил он наказанного.

— А чего? Я же не видел, что она во двор вошла, когда на коня заругался, — говорил Макогон, затягивая ремень, ухмыляясь и, видимо, нисколько не обижаясь на товарищей. Рубили «банки» только за дело.

Дундич посмеялся в душе и вошел в околоток. Катю он застал в приемном покое. Увидев его, она вспыхнула.

— У вас сегодня вид хороший, — сказала она.

Это прозвучало так: «Вы мне нравитесь». И Дундич понял это.

«А у вас глаза красные. Вы плакали?» — подумал он, но не сказал.

— Что это вы совсем пропали? Не заходите. Забыли меня? — спросила Катя.

— Почему забыл? Я вчера заходил, но вы были так заняты…

— Нет, право, выкрал, привез, бросил и не зайдет навестить пленницу, — с улыбкой продолжала она, поднимая на него блестящие глаза. — Или вам не интересно знать, как я устроилась на новом месте?

— О нет! Что вы? — горячо возразил Дундич, по знаку девушки присаживаясь напротив нее. — Я прекрасно знаю, как вы живете!

— Да? — Катя быстро посмотрела в лицо Дундичу. Глаза их встретились. Она вздрогнула и еще больше покраснела.

— Послушайте, Катя, вы все же скажите. У вас что-то случилось? Вы плакали? — мягко сказал Дундич, осторожно беря ее задрожавшую руку.

— Знаете что, — девушка доверчиво взглянула на него, — я очень беспокоюсь о маме: как бы ей чего не сделали из-за меня.

Дундич молча пожал плечами. Ему было непонятно, почему поведение Кати может как-то отразиться на благополучии ее матери.

— А почему вы так думаете? — спросил он.

— Меня еще тогда, при мобилизации, сотник Красавин стращал. Он говорил, что если я буду плохо работать, то моя мама ответит за все… — И Катя стала рассказывать о том, как она жила с матерью после смерти отца, убитого на германском фронте.

Дундич внимательно слушал девушку- и скользил взглядом по ее охваченному легким загаром лицу.

— А где сейчас ваша мама? — спросил он, когда Катя замолкла.

— Если жива, то в Платовской.

Дундич задумался. Катя смотрела на него с тайной надеждой, что этот сильный, умный человек скажет ей то, что успокоит ее. И не ошиблась. По его лицу прошло злое выражение, веки дрогнули, голубые глаза потемнели. Но тут же, взглянув на девушку со своим обычным видом, он сказал:

— Вам нечего беспокоиться. Вас похитили. Другое дело — если б вы сами перебежали. Тогда бы ваша мама могла и пострадать.

— Вы уверены?

— Безусловно. И не задумывайтесь больше над этим… — Дундич улыбнулся. Глаза его весело заблестели. — Скажите, пожалуйста, Катя, вы тогда здорово испугались? Ну, когда мы вас схватили?

Она быстро посмотрела на него.

— Еще бы! Я бог знает что пережила… И потом этот Дерпа! Он так больно дерется.

— Рука тяжелая… Но, если не ошибаюсь, вы первая ударили его?

— Я защищалась…

— Давайте пройдемтесь немного, — попросил Дундич.

— Пойдемте в сад. Посидим на заднем крылечке, — предложила Катя. — Там чудесно. И на закат посмотрим.

Действительно, с крыльца открывался чудесный вид, и Дундич, любивший природу, залюбовался уходившей вдаль панорамой садов и степи. День угасал. Солнце садилось в дымчатую громаду огненных туч. Высоко в небе появился серебристый серп месяца. Последние лучи золотили кудрявые вершины каштанов. Среди них — «фиу-фить! фиу-фить!» — посвистывал скворец, словно вызывал кого-то на свидание.

Почти с каждой минутой становилось темнее, и вскоре на горизонте остались лишь затаившиеся черные тучи с протянувшейся снизу бледно-золотистой полоской. Из сада повеяло свежестью.

— Вам не холодно? — спросил Дундич.

— Нет.

— А то я схожу, бурку принесу.

— Ту самую? Нет, спасибо. Не надо. Мне сейчас нужно идти.

Если б Дундич мог видеть во тьме, он бы заметил, как вспыхнула девушка при этих словах. Ей вспомнились бешеная скачка в степи и крепко держащие ее сильные руки.

— Я все думаю, какой негодяй этот Красавин, — заговорил Дундич, прерывая молчание. — Как бы мне хотелось еще раз встретиться с ним! Ведь такая низость!..

— За редким исключением они всё-такие, — сказала Катя.

— А кого вы причисляете к редкому исключению?

— Людей, еще не понявших ни себя, ни того, что происходит.

«Умница!» — подумал Дундич.

Вблизи послышались шаги, и глуховатый голос тихо позвал:

— Сестрица, вы тут?

— Да. А что вам надо, товарищ Макогон? — спросила Катя, узнав ездового по голосу.

— Да бабка, что опухоль резали, принесла хлеб, яички, сметану… — сказал Макогон.

— Так зачем же вы взяли?! — с досадой вскрикнула Катя. — Сколько раз я уже говорила, что ничего не нужно брать!

— А что с ней, с бабкой, поделаешь? Поставила и ушла.

— Так раздайте выздоравливающим. Кто у нас слабый?.. Фомин, Назаренко… Ну, еще Мелькумову дайте.

— Да как же раздать? — возразил Макогон. — Это ж вам! Поглядите, на кого похожи. И так все свое раздаете.

— Я знаю, что делаю. Раз сказано — значит, отдайте.

Макогон, ворча что-то, направился в лазарет.

— Катя! Сестра Катя! — послышался громкий голос полкового врача.

— Меня зовут… Разрешите, — девушка осторожно освободила руку, которую держал Дундич, и поднялась на ступеньки. — Ну, прощайте! Нет, до свиданья. Заходите. А то вы совсем забыли меня…

Попыхивая в темноте красными огоньками папиросок, на завалинке хаты сидели бойцы. Все слушали эскадронного фуражира, бывалого солдата, который, изредка поглядывая на товарищей, говорил простуженным, с хрипотцой, голосом:

— … И тогда дают нам приказ остановиться. Было это, братцы мои, чтобы не соврать, в августе шестнадцатого года на австрийском фронте, под Булькой Голузистой. Хорошо. Встали мы у одного мужика на квартире. Хата грязная, детишки пищат, хозяин волком, смотрит. А разве ему сладко — каждый день солдаты ночуют. Беспокойство все-таки. И хозяйка молодая… Ну да ладно. Поели мы что у кого было и легли спать. А в хате душно, тараканы в рот сыплются, блохи кусают. Одним словом, мученье. «А ну, — думаю, — и с хатой этой! Пойду покурю». Вышел на крыльцо, а ночь лунная и понизу туман… Вдруг, что такое? Слышу, кони топочут. Кавалерия идет. Пригляделся. Гляжу, по дороге, ну, так шагов пятьсот от меня, коноводы едут. А порядок у них, у коноводов, был, как и теперь. На своей лошади сам сидит, а двух ведет в поводу. «Ну и что же, — думаю, — где-то, видно, кавалерия спешилась, пехоту подменила, это ж тогда было дело обычное, а коней кормить надо, вот их и ведут…»