Гельмут Липферт - Дневник гауптмана люфтваффе. 52-я истребительная эскадра на Восточном фронте. 1942—1945 Страница 17

Русские были вынуждены эвакуироваться с плацдарма в Эльтыгене чрезвычайно поспешно. Их храбрость и решимость ничего не значили при таких неблагоприятных условиях — немецкое превосходство было слишком большим. Узкий плацдарм южнее Керчи, размером лишь в один квадратный километр, сжимался все больше и в заключение был раздроблен на части. Под покровом ночи русские начали переправу через Керченский пролив. Когда на следующее утро первая пара истребителей появилась над Эльтыгеном, последние русские уже достигли земли на противоположном берегу.

С ликвидацией плацдарма в Эльтыгене мы, летчики-истребители, лишились настоящего эльдорадо, потому что после этого почти никакие русские самолеты больше не пересекали Керченский пролив, и даже над Таманью их стало заметно меньше. Следующие дни прошли без каких-либо контактов с противником, и группа получила приказ готовиться к перебазированию на новое место.

Моя следующая победа должна была стать 75-й, что означало представление к награждению Рыцарским крестом[77]. Главные лица нашего «административного корпуса» — старший унтер-офицер[78], казначей и писарь 6-й эскадрильи — каждый раз, когда я вылетал, выходили на аэродром, готовясь меня поздравить. И день за днем они должны были возвращаться обратно со своими цветами и шампанским, не выполнив свою миссию. Наконец, это переполнило чашу моего терпения. Когда старший унтер-офицер Болинский в очередной раз пытался ускользнуть с аэродрома со своим окружением и подарками, я подозвал его и заставил сделать пятнадцать отжиманий. Потом я объяснил ему, что это наказание за попытку подтолкнуть меня. Я сам ужасно хотел этого, но никто не должен был принуждать меня одержать эту 75-ю победу.

В конце этого «сухого» периода мне еще раз невероятно повезло. Несмотря на то что никакого контакта с врагом не было, мы должны были вылетать на сопровождение группы Не-111. Я возглавлял 3-е звено из четырех самолетов. «Хейнкели» беспрепятственно сбросили свои бомбы и повернули домой. Не было видно ни одного русского, как бы мы сильно ни напрягали свои глаза.

Мы расстались с бомбардировщиками недалеко от нашего аэродрома на высоте 4000 метров. Я хотел полететь обратно к линии фронта со своим звеном, в то время как другие восемь машин начали снижение, чтобы приземлиться.

Мы медленно поднялись на 5000 метров. Мой ведомый доложил о двух самолетах, приближавшихся с запада на высокой скорости. Двое русских? Я был наэлектризован, но из осторожности запросил по радио: «Любые „велосипедисты“, курсом на восток над „садовым забором“, Hanni 6000?» Никакого ответа. Я повторил запрос, но прежде, чем я осознал, что произошло, эти две машины выполнили полубочку и спикировали на наши бомбардировщики. Мы сразу же сделали то же самое. Хотя мы были ближе к «Хейнкелям», чем они, они обогнали нас за счет большей скорости. Игнорируя нас, они приблизились к ползущим бомбардировщикам и открыли огонь из всего, что имели. Я видел, как от одного Не-111 полетели куски обшивки.

Русские начали второй заход, но теперь мы уже были поблизости. Замыкавший русский забыл о наших бомбардировщиках; вместо этого он оставил своего ведущего и спикировал вниз. Даже несмотря на то, что был недостаточно близко, я должен был открыть огонь, иначе бы русский обстрелял последний Не-111 во второй раз.

Первоначально он не обращал внимания на мои пулеметные очереди, пока не получил несколько попаданий. Тогда он резко отвернул, оставляя плотный инверсионный след, и спикировал на северо-восток в направлении Гнилого озера. Я пошел наперерез и приближался к нему на высокой скорости. Мой указатель воздушной скорости показывал более 750 км/ч, и я едва мог удерживать машину на курсе позади русского.

Я никогда прежде не сталкивался с таким пилотом. Обычно 600 км/ч были их пределом. Советские самолеты имели легкую конструкцию, и их приходилось выводить из пикирования, независимо от того, на что были способны их пилоты. Хороший Bf-109G-6 мог пикировать на скорости более 850 км/ч. При больших значениях скорости самолет очень редко подчинялся пилоту. Результирующие силы, действовавшие на органы управления, были огромными.

«Я мог удерживать свою машину позади русского, лишь используя силу обеих рук. Вражеский самолет становился все больше и больше. Он почти заполнил прицел; теперь я мог открывать огонь. Медленно, не уменьшая усилия на ручке управления, я нащупал кнопку спуска пулеметов и переместил большой палец на кнопку спуска пушки[79]. Русский, казалось, все еще не замечал, что я сидел у него на хвосте, полагая, что избавился от меня в ходе своего сумасбродного пикирования. Первые же выстрелы, сделанные мною, достигли цели.

Внезапно русский выровнял самолет, а затем начал пикировать еще более круто. Я не мог последовать за ним, так как моя скорость была уже более 850 км/ч. Я инстинктивно закрыл дроссель и открыл створки радиатора, а потом с некоторым трудом перевернул «Мессершмит» на спину. Именно тогда я увидел русского, пролетавшего подо мной. Самолет слегка дымился, левая стойка шасси выпала из своей ниши. Тем временем моя скорость уменьшилась, так что я снова мог атаковать его.

На сей раз я сначала при помощи триммера перетяжелил самолет на нос, так как русский все еще пикировал, хотя и не так круто, как прежде. Я снова зашел к нему в хвост на высоте 3000 метров. Теперь он увидел меня, но продолжал лететь прямо вперед. Я открыл огонь слишком рано, но он не изменил направление полета, а вместо этого внезапно на мгновение опустил свой нос вниз так, чтобы я оказался выше его. Я тоже опустил свой нос вниз, но едва собрался открыть огонь, как он снова выровнял самолет, и на этот раз я оказался ниже его. Русский выполнял эти маневры с таким умением, что я просто был неспособен вести огонь. Так, он постоянно изменял скорость, очевидно пытаясь вынудить меня проскочить вперед. Если бы он преуспел в этом, то, как искусный пилот, конечно, смел бы меня с неба или, по крайней мере, добился бы попаданий.

Но я был достаточно осторожен, чтобы не приближаться к нему слишком близко. Время от времени я нажимал на спуск и распылял вокруг него пули. Мой прицел не был точным, но он все же получал одно попадание за другим. Через некоторое время он разочаровался в своей защитной тактике и начал разворот.

Красная лампочка на приборной доске уже мерцала, говоря о том, что топливо заканчивается. Быстрый взгляд вокруг показал, что в воздухе, помимо нас, не было никаких других самолетов. Пороховой дым просачивался в кабину и щекотал мои нервы, если это вообще еще было возможно. Подбитый и с одной стойкой шасси, висящей вниз, русский сражался за жизнь, доказывая своими навыками, что противник тоже имел выдающихся летчиков и хорошие истребители.

Я снова положил свою машину на спину и открыл огонь с достаточным упреждением. Он выполнил маневр ухода от огня, но я тем не менее попал в законцовку крыла, которая немедленно отлетела. Теперь для него все было кончено. Теперь ему стало слишком тяжело эффективно защищаться. Я поразил его целой очередью. Пушечные снаряды разнесли его хвостовое оперение, и затем он, загоревшись, по спирали начал падать на землю. Я вытер пот со лба, расстегнул летную куртку и следовал за вражеским самолетом, пока тот не врезался в Гнилое озеро в нескольких сотнях метров от берега.

«Велосипедисту» от пять-два, я видел вашу победу. Поздравляю».

Пилотом, поздравившим меня с 75-й победой, был лейтенант Хаас из 5-й эскадрильи[80]. Теперь пришло время отправляться домой!

На подходе к нашему аэродрому я набрал высоту, а затем спикировал на командный пункт 6-й эскадрильи. Когда я пронесся над ним, то увидел, что все бросились на летное поле. Я зарулил на стоянку, там уже собралась вся эскадрилья. Меня подняли на плечи и понесли к командному пункту. Старший унтер-офицер снова был там с шампанским и цветами.

После этой победы наступил период затишья. Моя эскадрилья на короткое время перебазировалась в Каранкут, в глубине Крымского полуострова. Но, вернувшись в Багерово шестью днями позже, я одержал свою следующую примечательную победу.

17 декабря обещало стать ясным днем. Солнце еще не взошло, но мы уже сидели в своих кабинах, ожидая приказа на взлет. Мой новый ведомый, фельдфебель Мор, был довольно нетерпелив и рвался в бой, несмотря на мои слова, что сегодня мы вряд ли столкнемся с вражескими самолетами. Из палатки командного пункта 6-й эскадрильи выскочил посыльный, начавший дико размахивать руками. Механик сразу «понял, что это означало: „Герр лейтенант, теперь вы можете взлетать“. „Держитесь ближе, Мор. Я немного растолкую вам, что происходит на фронте“. Мы летели через Керченский пролив на высоте 600 метров на крейсерской скорости, экономя топливо и тратя время на разговоры. Я никогда не выруливал на старт так спокойно, как в этот день. Возможно, это было потому, что я теперь был одним из „стариков“. Возможно, я действительно был уже „слишком стар“ для летчика-истребителя — из летавших на фронте лишь очень немногие были в возрасте 28 лет.