Евгений Воробьев - Капля крови Страница 17

Тимоша с почтительным удивлением внимал Пестрякову.

Он чувствовал, что это не наигранное безразличие, которым часто защищаются неудачники; Пестряков действительно не был всем этим ни взволнован, ни удручен, и оттого уважение Тимоши к своему спутнику выросло.

— За себя-то я не расстраиваюсь, — коротко махнул рукой Пестряков. — Но вот если Настенька жива и, придет время, спросит: «Почему ты, батя, без наград отвоевался?..», чем я перед ней оправдаюсь?

— А я бы, Пестряков, сильно расстраивался на твоем месте. И почет орденоносцам. И после войны удобства. Орден никогда не помешает. Я вот до гаража своего на трамвае да на троллейбусе с пересадкой езжу. А с орденом — пожалуйста, билета не спрашивают. Экономия. И рукам спокойнее: не нужно в карманах мелочь шарить. Вежливо. Теперь возьмем бесплатный проезд. Имею полное право из Ростова на любой курорт союзного значения ездить каждый год. И обратный проезд. По каким хочу путям — хочу по железным, хочу по водным. Порядок. Теперь квартплату возьмем, полагается скидка…

— У нас в Непряхино квартплата не заведена…

— Теперь возьмем выслугу лет. Или стаж для пенсионной надобности. Имею полное право на скидку, треть годов сокращается. Нормально. Там много еще в орденской книжке напечатано всяких льгот. Ордена-то сняли с меня, а про книжку забыли. Показать?

— Не нужно.

— А еще лучше, когда орден живет не в одиночестве, а завелось их несколько. Девицы сильно клюют на эту приманку. У меня Красная Звезда в отставке, да Отечественной войны самой первой степени орден, да еще две медали «За отвагу»… Не знаю, дождутся бывшего хозяина или осиротеют…

Тимоша жаждал услышать какое-нибудь слово утешения, ему очень хотелось, чтобы товарищ его ободрил, как это умел лейтенант, но Пестряков лишь сосредоточенно молчал и думал свою думу…

Затем Пестряков встал, прислушался: кажись, огневой налет кончился, на нашей батарее устроили перекур…

Оба вновь поднялись на чердак. Тимоша лез наверх расторопно, но без всякого энтузиазма, может быть, потому, что не выговорился до конца, а на верхотуре какая же беседа с тугоухим! Между прочим, трибунал его к молчанию не приговаривал… Но Пестряков строго напомнил, что пассивничать в кладовке не приходится, а надзирать за Гитлером полагается втихомолку.

— Глаза и уши — не вся разведка. Еще — рот на замке…

Тимоша что-то проворчал в ответ, чего Пестряков не расслышал. Он все смотрел поверх забора и калитки во двор обжитого дома, куда им надлежало вернуться.

Но сколько ни всматривался, ничего подозрительного не заметил.

Каким, однако, длинным умеет быть короткий осенний день! Как медленно оскудевает день светом, как неторопливы долгожданные сумерки!

С наступлением темноты товарищи покинули наконец дом, который оказался весьма щедрым на угощение, и направились в свой подвал.

Пестряков хотел прихватить с собой что-нибудь съестное из благословенной кладовой. Но что можно было захватить с собой, когда в руках автомат, взятый на изготовку, — вдруг засада?

Тимоша вызвался, если у товарищей все в порядке, взять тот самый ящик из-под пива, приставленный к оконцу, вернуться сюда, в кладовую, и доставить весь этот маринованный, засоленный и просахаренный провиант в подвал. Если одному не дотащить будет, можно и лейтенанта взять на подмогу.

Пестряков согласно кивнул и вслед за Тимошей вышел из кладовой.

Но в последний момент передумал: вернулся и сунул за пазуху ту, самую солидную, банку ревеня.

Пестряков и Тимоша осторожно подошли к подвалу — все как было.

Лейтенант, как только немцы убрались, поставил ящик, загораживающий оконце, в прежнее положение, чтобы не вызвать тревоги у товарищей.

Пестряков три раза, как было когда-то условлено, стукнул прикладом о ящик, чтобы лейтенант погасил огонек и вытащил пуховую заслонку.

Пестряков первым — по обыкновению не слишком ловко — сполз в подвал, за ним прошмыгнул Тимоша.

Лейтенант торопливо, трясущимися от радости руками, зажег плошку, и при ее мерцающем свете состоялось долгожданное свидание всех бойцов подвального гарнизона.

Как и следовало ожидать, особенно бурно радовался Тимоша. Он очень страдал оттого, что лишен возможности орать во весь голос.

Черемных с безмолвной нежностью смотрел на товарищей.

Разлука длилась без малого сутки!

У него нет сейчас на свете людей ближе и дороже.

— Танк не видели? — еле слышно спросил Черемных.

Пестряков вопроса не услышал.

— Мы в той стороне не гуляли, — отозвался Тимоша.

Черемных тяжело вздохнул.

Пестряков выставил на столик банку ревеня, чему удивился Тимоша. Когда это Пестряков успел прихватить трофей? Стало стыдно, что не догадался сделать то же самое.

Черемных припал потрескавшимися горячечными губами к банке, но, сделав десяток глотков, отстранил Пестрякова, который поддерживал его голову, и показал глазами на лейтенанта.

Лейтенант сделал лишь несколько глотков, присел на кушетку к Черемных и заставил его вновь пригубить банку.

Пожалуй, подумал Пестряков, луковиц и грибов Черемных давать вовсе не следует. Еще жажда допекать начнет. Пусть лучше выпьет погодя лишнюю банку компота. Этот ревень как раз тем и хорош, что не слишком сладкий, в нем есть та приятная кислинка, которая лучше всего утоляет жажду.

Но не успел Черемных доесть компот, не успел Тимоша вдоволь похвастаться ночной разведкой, — товарищ Пестряков не даст соврать! — не успел, облизываясь и хлопая себя по животу, перечислить все запасы драгоценной кладовой, не успел Пестряков потушить плошку, перед тем как снова открыть лаз и податься вместе с Тимошей за провизией, — подвал пошатнулся от разрыва, да такого близкого, что пол выскользнул у Тимоши из-под ног, он едва не упал.

Столик подпрыгнул, а плошку погасило взрывной волной.

«Калибр сто пятьдесят два, никак не меньше, — прикинул Тимоша, вновь зажигая огонь. — Такая волна! А может, и корпусная ударила. Калибр двести три…»

Тимоша выполз наверх, прежде чем разошелся едкий дым разрыва.

Он перебежал через улицу. Кирпичная пыль, смешанная с дымом, делала удушливую темноту еще более плотной, но Тимоша увидел парадное напротив.

Каким-то чудом уцелел чугунный фонарь, он продолжал неистово раскачиваться. Но парадная дверь уже никуда не вела: за ней дымились руины. А под ними была погребена заветная кладовка.

Возвратясь в подвал, Тимоша сообщил невеселые новости. Само собой разумеется, он не удержался от крепких слов по адресу наших артиллеристов.

— Ну и шарахнуло! Мокрое место осталось бы от нас. Да еще кучка пепла. Правильно я рассуждаю, товарищ Пестряков?

— Да, кажись, все возможные остатки на учет взял, — мрачно согласился Пестряков.

Счастье, что с наступлением темноты они тотчас же, не мешкая ушли в подвал. И счастье, что они не сразу вернулись, что Пестряков принялся кормить Черемных ревенем.

Пестряков вытащил из-за пазухи обрывок немецкой афиши, исчерченный углем. Ну-ка, на углу каких улиц стоит афишная тумба? Вблизи того перекрестка и находится дом, к которому тянется на шестах толстый пучок штабных проводов.

Лейтенант подсел к столику, поднес обрывок афиши к фитильку.

— Это у вас явно Гитлерштрассе. А вот здесь у вас скорее всего… Что же это за буква? Ну конечно! Как я сразу не расшифровал? Людендорфгассе.

— Ну и название придумали! — Тимоша с удовольствием выругал градоправителя, а отдельно его фашистскую маму. — Не то что записать — выговорить без фляжки невозможно.

— Пока чертил, три ракеты отгорели, — усмехнулся в усы Пестряков. — Боялся, бумаги не хватит. Даже умаялся.

— А ну покажите! — заволновался Тимоша. — Как этот гад по-ихнему, по-немецкому, пишется… А по какому праву, ежели он Гитлер, у него буква «Н» впереди?

— Видите ли, Тимоша, — охотно принялся за объяснение лейтенант, — произносится «Гитлер». Первоначальный звук обозначается по латинской транскрипции буквой «аш». А буква «аш» пишется, как русское «эн». Это такое смягченное «ха». Понятно?

— Немного меньше половины, — заморгал Тимоша розовыми при свете плошки ресницами.

Пестряков нахмурил кустистые брови:

— Эх, была бы моя воля, я бы ему, гаду, — лихо его возьми! — пожалуй, буквы смягчил. Веревку ему для петли — и ту мягкую жалко!..

— А второе название — что за тарабарщина?

— Это, видите ли, знаменитый генерал Людендорф. Он еще с нами, с русскими, в первую мировую войну воевал.

— В общем, сволочной перекресток засекли мы с тобой, товарищ Пестряков. Одна собака другой на том углу дорогу перебегает… По-фрицевскому вообще ничего понять нельзя. Уродуют все слова. По-нашему река Нева. Нормально. А фрицы, значит, читают: «Хеба». По-нашему пишется населенный пункт Вена. Культурно. А фрицы читают по-своему: «Беха». Я ж говорю! Без полной фляжки фашистский алфавит ну никак понять невозможно… Однако знаю отдельные слова. Ну, самые ходкие в немецком языке. Произношение, правда, самодельное. Но могу крупно поговорить с фрицем. Никто из «языков» не обижался. Знаю слова первой необходимости: «хальт», «хенде хох», «шнель», «ферботен», «цурюк», «шнапс»…