Илья Штемлер - Война детей Страница 17

НИКИТА БОРОДИН (КИТ). Двадцати шести лет. Полноват, кажется старше своего возраста. Высоколобый, с залысинами. Тонкие губы как бы служат подставкой для большого носа. Пытался заводить усы, но усы «не смотрелись». У Никиты добрый, уживчивый характер. Легко обижается, но обиды забывает быстро. Друзей у него много. С Мариной Кутайсовой дружат еще с детского сада, хотя видятся редко.

Работает Никита инженером на заводе. Работает с энтузиазмом, добросовестно. Считается человеком, на которого можно положиться. Был женат, но разошелся. Живет с родителями. Каждый месяц отдает пятьдесят рублей в общий котел. Денег с него родители не требуют, но такой уж он человек.

АЛЕНА ПАВЛИДИ. Лучшая подруга Марины. Темноволосая, смуглая. Далекий предок ее, по отцу, был грек. Окончила физмат. Работает в НИИ в отделе упругих сред. Пишет диссертацию. Увлечена своим делом и, говорят, подает надежды. Одевается по моде. В компаниях, как правило, поначалу проигрывает рядом с Мариной, но потом, когда знакомство оседает, Алена вырывается вперед. Она об этом знает и никогда не торопит события. А Марина слишком любит подругу, чтобы обращать на это внимание. Года три назад Алена могла выйти замуж за своего коллегу-физика, но раздумала. Вызвала коллегу в коридор института и сказала, что выходить замуж передумала, потому как она его не любит. А кольцо обручальное потеряла, где – неизвестно. Но может вернуть деньгами. Коллега деньги взял. И вскоре женился на другой.

ГЛЕБ КАЗАРЦЕВ. Двадцати шести лет. У него энергичная походка (считают, что это визитная карточка характера). В движении откидывает голову назад – от этого кажется высокомерным. Красивые серые глаза, русые волосы. Привычка чуть растягивать слова делает речь его значительной и наводит на мысль, что Глеб на каждое жизненное обстоятельство имеет свою твердую точку зрения. Учится на последнем курсе заочного политехнического института, работает в КБ инженером. Холост. Живет с матерью в трехкомнатной квартире. Имеет многочисленных друзей, но сам весьма замкнут. Не от скрытности характера, а скорее от природной печали.

В этой повести есть и еще один персонаж, который никак нельзя отнести к категории второстепенных, – детский сад.

В детском саду впервые много лет назад познакомились наши молодые люди. Сдружились. Пронесли хоть и в разной степени, но, несомненно, доброе отношение друг к другу через свои неполные тридцать лет. Детский сад размещался в специально выстроенном для этой цели двухэтажном коттедже. На фронтоне добросовестной кирпичной кладки изображены какие-то фантастические фигуры. Но дети раз и навсегда решили для себя, что геометрическая фигура с трубой на конце – слон, а круг с двумя выпуклостями – верблюд. Решили и успокоились…

Вечерами дом погружается во мрак. Лишь под ветром пятно от фонаря лимонным языком касается груды кирпичей, почему-то сваленных у входа. Тускнеет дежурное освещение в правом крыле коттеджа. И светится окно, завешенное голубой шторой, в комнате Марины.

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетель Н. Бородин:

«…В тот вечер мы собрались отметить день рождения Марины. Мы давно не виделись. Марина позвонила, пригласила. И я пришел…» Свидетельница А. Павлиди:

«…Мы встретились в семь часов, после работы. У кинотеатра. Зашли в гастроном. Марина сказала, что она ничего особенного не устраивает. Так, посидим, потанцуем. Давно не виделись».

Свидетельница М. Кутайсова:

«…В этот день мне исполнилось двадцать пять лет».

Лестничные ступени то проваливались в темноту, то неожиданно подставляли себя под подошвы. Лампочка перегорела еще позавчера. Завхоз собирался вкрутить новую, да забыл. Кому нужна лампочка, если детей разбирают засветло, а детский сад запирается?

– Ну и запах! – Никита замыкал шествие. Он держал портфель так, чтобы не стукнуть: в портфеле был магнитофон.

– Запах как запах, – Марина шла впереди.

– А во мне запахи пробуждают воспоминания, – голос Алены звучал мягко, точно каждое слово обволакивалось тишиной, как ватой. – Я с трех лет ходила в этот сад.

Марина поднялась на площадку и принялась шарить в карманах, отыскивая ключи:

– Сейчас-сейчас, миленькие мои, родненькие!

Наконец замок щелкнул, Марина шагнула в комнату, нащупала выключатель. Бледно-сиреневый свет пал на кафельные стены, пригас и в следующую секунду наполнил комнату равнодушным прохладным сиянием, жужжащим в длинном матовом баллоне, точно осенняя муха.

– Ой! Какое все тут маленькое! – засмеялась Алена. – Чур у меня цапля!

Никита распахнул дверцу шкафчика, на которой изображен пулемет. Он попытался втиснуть портфель, но портфель в шкафчик не вмещался.

– Не устраивайте беспорядок! – прикрикнула Марина. – А то завтра мне влетит от няньки. В зал проходите, в зал. Парами.

Никита подхватил Алену под руку и потянул за собой.

Из протокола допроса Г.С. Казарцева, обвиняемого по статье 211, часть 2, УК РСФСР и статье 127, часть 2, УК РСФСР:

«…Обычно я заканчиваю работу в 17.30, но в тот день неожиданно нагрянул представитель заказчика из Новосибирска. Меня попросили задержаться, с тем чтобы ввести его в курс дела. Разговор наш затянулся и закончился в шесть. Домой я вернулся в семь. Не мoгу сказать, что я очень устал в тот день, – как обычно. Правда, представитель заказчика меня загонял: его не устраивали некоторые характеристики…»

Глеб достал из шкафа брюки, бросил их на кровать. Галстук он решил не надевать: жарко. А может, остаться дома? Устал он с этим заказчиком из Новосибирска. Почему-то всегда, когда приезжают представители заказчика, заведующий лабораторией прикрывается им, Глебом. Нашли мальчика для битья! Правда, это льстило Глебу, и недовольство свое он проявлял только внешне.

Выдвинув ящик стола, он пошарил под газетой. Двенадцать рублей. А до получки еще неделя. Придется одолжить у матери – он и так уже должен ей сорок рублей. Отдаст. На три вечера, не больше… А пока вот двенадцать рублей да в кошельке копеек сорок. Купить бутылку коньяка и букет цветов. Марина сама виновата – поздно сообщила о своем дне рождения.

Скрипнула дверь, показалось лицо матери:

– Есть будешь? Я оладьи пожарила.

– Не хочется. Что, мне никто не звонил?

– Михаил Степанович. Сказала, что ты спишь.

Мать вошла в комнату. Огляделась, точно чего-то искала. Такая у нее привычка.

– На трещотке своей поедешь?

– Зачем же я его купил?

Мать садится в кресло. Ей нравится наблюдать, как Глеб одевается. И Глеб поглядывает на мать – в зеркальном отражении лицо матери светлеет. Тонкие, строго подобранные губы. Резкие складки у носа. И морщинки вроде становятся незаметнее.

– Как там твой Панкратов? Бушует?

Панкратов – начальник цеха в типографии, где мать работает линотиписткой. И мать обычно рассказывает о нем всякие истории. То Панкратов с женой расходится, то Панкратова пес цапнул, то Панкратов волосы хной выкрасил сдуру…

– Не люблю, когда ночью ты на мотоцикле гоняешь, – произносит мать. – Людям покоя нет, да и мне тоже.

– Молодость, мама, раз дается! – Глеб подмигивает в зеркало.

Мать вздыхает и продевает ладони под колени.

– На отца ты становишься похож. Все больше… И волосы.

Только вот прическа непонятная.

– На кого же мне быть похожим? На Панкратова, что ли? – улыбается Глеб. Он чувствует, что не то сказал, не подумал. – Волосы я хной не крашу, – Глеб окончательно запутался, смутился. – Извини, мама. Я сейчас думаю о другом, понимаешь?

– Раз в неделю видимся, и толком поговорить не можем. Совсем ты отвыкаешь от меня.

Мать встала и вышла из комнаты. Отец Глеба погиб в сорок девятом году. Прошел всю войну, а погиб в мирное время, при разминировании. Глебу тогда и трех лет не было. Мать все тоскует. Могла бы и устроить свою жизнь – нет, не хочет…

Глеб поморщился: напрасно он Панкратова вспомнил – с языка сорвалось ради красного словца.

Водительские права были на месте, в правом кармане. Еще он подумал, хватит ли бензина. Должно хватить – вчера полный бак залил. Глеб одергивает на кровати покрывало и выходит, прихватив с тумбочки длинные кожаные рукавицы. Шлем он обычно оставляет в прихожей.

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетель П.А. Марков, пенсионер:

«…Возвращался я из бани часу, думается, в девятом. Еще хотел к свояку зайти – он живет у почты. Вышел на Менделеевскую, а там темнота, фонари не работают. Вдруг спотыкаюсь. Пригляделся – человек лежит. Ну, думаю, сукин сын ты, люди с бани идут, а ты пьяный валяешься! Хотел обойти, но засомневался. Вглядываюсь – вроде женщина лежит…»

Елизавета Прокофьевна покидала зал кинотеатра одной из последних. Откинутые сиденья стульев напоминали разинутые рты. Спешить Елизавете Прокофьевне было некуда. Витьку, как обычно в пятницу, забрали домой. Поэтому она любила пятницу. Она любила и воскресенье, когда Витьку вновь приводили к ней… Своих детей у нее не было, и к Витьке она очень привязалась. К тому же родители Вити платили ей шестьдесят рублей в месяц, плюс деньги на продукты для ребенка. Витька был здоровый, веселый мальчуган, имевший лишь одну слабость – развязывать шнурки на ботинках. Поэтому Елизавета Прокофьевна за день приседала раз тридцать. Вместо лечебной гимнастики. В остальном они ладили… Блеклые фонари слабо светили сквозь влажный воздух вечерней улицы. Ближайший гастроном на Менделеевской работал до девяти, так что еще полчаса, можно не торопиться. Елизавета Прокофьевна остановилась у освещенной витрины, достала кошелек. Денег с собой было три рубля с копейками. Хватит. С тех пор как она ушла на пенсию, денег стало вроде больше. Конечно, на работе все по казенке ешь – по столовкам да буфетам. А тут сама готовишь, еще и от Витьки остается. Нет, мальчонку она не объедала, упаси бог, но не выбрасывать же, верно? Выгодное это дело – пенсия, только скучно, особенно если всю жизнь работала на фабрике.