Юрий Иваниченко - Разведотряд Страница 17

— Ага… — рассеянно кивнул Саша, с трудом оторвав взгляд от дверного проёма, где исчезла девушка.

— Эй?… — пощёлкал пальцами лейтенант Войткевич, окликая Новика, словно спящего. — Сверни баян. Разыгрался. Значит, так. Кто ты такой, я не знаю…

— Зато я знаю! — снова раздался тот же высокий голос, что одёрнул препиравшихся офицеров минуту назад. Девушка за спиной Новика снова объявилась на пороге кухни, с прижатыми к груди «кирпичом» ржаного хлеба и начатой пачкой немецкого «Schnitten Öl», бутербродного масла. — Он тот, кем назвался. Лейтенант НКВД Новик Александр Васильевич. Почти как Суворов. Однако сволочь вы, ваше благородие, не узнали…

Сердце снова ударило в Сашины рёбра.

— Настя?! — едва не опрокинув стул, развернулся он.

Счастливый немой смех и задушенные слёзы дрожали в тёмно-карих глазах девушки.

— Настька… — всё ещё не веря себе, Саша рванулся к ней, к Анастасии Пельшман, поймал смугловатое, круглое личико в ладони. — Ты как? Откуда здесь?

Глава 9. Городок наш ничего, населенье таково…

Октябрь 1941 г. Симферополь

Отец, начальник кадрового отдела Главупра НКВД Крымской АССР Аркадий Пельшман, заскочил домой, в ведомственную квартиру на углу Набережной и проспекта Кирова, буквально на минуту.

— Немцы прорвали Перекоп, уже в Евпатории… — сообщил он нервной скороговоркой, заталкивая в громоздкий фанерный чемодан запас тёплых подштанников. — Наркомат эвакуируется в Севастополь, приказ Каранадзе…

— А мы? — обессилено, словно вдруг отнялись ноги, опустилась на софу подле чемодана жена Ирина. — Что будет с нами, Аркадий?

Пельшман, зло швырнув подштанники в дерматиновую утробу чемодана, сел на подлокотник с другой стороны.

— Семьи старших офицеров, конечно, тоже эвакуируются… — пробормотал он невнятно и, словно борясь с затрудненным дыханием, рванул на горле крючок воротника с золотистыми ромбами старшего майора ГБ на малиновых петлицах. — Но… Ира, понимаешь… На Севастополь идёт 11-я армия Манштейна и 3-я румынская, а в городе — только морская пехота флота и разрознённые части, отступающие с Ишуньских позиций. Не более двадцати тысяч штыков. Ты понимаешь, что это значит?

Ирина попыталась поймать бегающий взгляд мужа, скользивший по часам на стене, по обязательному портрету Вождя, по яблокам, увеличенным линзой полного графина, по фотографиям над диваном: маленькая Настя на галечном пляже Ялты; Настя, обняв портфель в половину её роста; Настя с огромными школярскими бантиками; Настя с трехлинейкой «Осоавиахима», уже в институте…

— Что это значит, Аркадий?

Майор НКВД будто очнулся.

— Севастополь они возьмут сходу. А там база флота. Эвакуировать в первую очередь будут командный состав флота… — майор принялся вновь суетно застёгивать непослушный крючок на воротнике.

— И что? — повторила Ирина, холодея от безнадёжности, сквозящей в словах мужа.

— До нас просто никому не будет дела, мама… — ответила за отца Настя, которая, как оказалось, всё это время стояла, привалившись к косяку дверей гостиной с другой стороны, со стороны своей комнаты.

Она вынырнула из-за тяжелой портьеры и замерла, скрестив руки под по-девичьи высокой грудью.

— Но и здесь вам оставаться нельзя… — Аркадий Павлович, казалось, даже перевёл дух, «освобождённый» словами дочери от необходимости вынести окончательный приговор: «счастливой тыловой службы, вдали от фронтовых тягот и бедствий, от бестолковщины непрестанного бегства — не будет. Страшный сон, кошмар, продолжается». — Здесь каждая с… собака знает, кто ваш муж и отец, а немцы… — майор невольно прочистил горло. — Они не церемонятся с родственниками даже рядовых коммунистов, а уж чекистов… Так что…

— Так что мы едем с тобой… — твёрдо произнесла Настя, сведя густые брови, и без того едва не сросшиеся на переносице. — Если до нас никому не будет дела, то дело найдётся для нас…

Мать подняла на неё недоумённый взгляд. То ли не расслышала, что сказала дочь, оглушённая страшными новостями, то ли не поняла, в голове всё помутнело от страха:

— Какое дело?

— Мама может, как в Гражданскую, служить в госпитале. А я запишусь в истребительный батальон, если только в армию не возьмут, — выдерживая непреклонный тон, заявила Настя. — Там ведь обязательно сформируют какое-нибудь ополчение…

Пельшман сморщился, словно от зубной боли.

— А я, между прочим, «Ворошиловский стрелок», я лучше всех в институте… — опережая его возражения, почти капризно повысила голос девушка.

— Так! — хлопнул себя по коленям Аркадий Павлович, довольно неумело изображая решимость.

Которой, правду сказать, ему никогда не хватало в семейном «домострое» — «девки» его крутили грозным кадровиком, как хотели.

Он хлопнул себя по коленям, как, случалось, у себя в кабинете, когда ударом печати решал чью-нибудь судьбу, и подскочил с софы:

— Никаких героических ополчений с одной винтовкой на троих! Никаких истребительных батальонов на день боёв! — почти взвизгнул Аркадий Павлович, так что Ирина даже отпрянула в угол софы. — Это никому не нужно! Сгорите как спичка! Вас не заметят ни немцы, ни даже… наши… — Он подошёл к окну, отдёрнул прожжённую солнцем тюлевую занавеску и продолжил гораздо мягче, привычно сдав на попятную: — Девочки, вам лучше перебраться в Гурзуф, к твоей сестре, Ира, и затаиться, дождаться нашего контрнаступления… А оно будет скоро, очень скоро, непременно будет… — сомнамбулически бормотал майор Пельшман, неловко и непривычно закуривая у форточки.

Вообще-то, Аркадий Павлович курил в последний раз на задворках реального училища.

Но затаиться не получилось. Нет, Ирина Пельшман, в девичестве Фуллер, не ослушалась мужа, не настояла, по обыкновению, на своём — всё-таки деваться и впрямь было некуда. И своенравная Настя не решилась бросить мать одну в бедламе, мало похожем на эвакуацию, скорее на бегство. Симферополь оставляли без боя, но…

— Ничего, до драки дело дойдёт, ещё дойдёт… — цедила Настя сквозь зубы, помогая дворнику ведомственного дома грузить домашним скарбом телегу, где-то раздобытую верным Петровичем даже не за бешеные деньги.

«Как быстро, сволочи, разуверились в советских рублях!» — брезгливо сжала губы Настя, глядя, как дрожащими пальцами мать перебирает содержимое ящиков в туалетном столике, — серёжки с бриллиантами, золотой гарнитур, жемчуг. Сама-то Настя ко всем этим мещанским побрякушкам относилась…

Никак не относилась. Было что-то нафталиновое и смешное в «ярмарке тщеславия», которую устраивали между собой жены комсостава республиканского НКВД на каждом балу, то есть «торжественном заседании в честь…» И вот надо же… Архаическая, мёртвая мудрость вдруг ощерилась живой улыбкой какого-то знакомца из «Коммунхоза»: «Золото, оно при всяком Марксе, знаете ли, капитал!»

Телегу наняли за верную валюту всех катастроф и революций, за золото. Как будто и не советские люди, обязанные помогать друг другу в военное лихолетье, сплотившись плечом к плечу. Впрочем, чему удивляться? Неспроста же стольких врагов, даже среди своих, выкорчёвывали сослуживцы отца…

«Но ничего!.. Она ещё докажет… И этой „противной спекулянтской роже“ тоже докажет, что не зря выбивала 49 из 50 в чёрной рогатой мишени на городских соревнованиях „ГОСО“. Придёт час разобраться кто с кем, рассчитаться за всё. Ведь контрнаступление наших войск будет, обязательно будет, и очень скоро. Неотвратимое, беспощадное, победное. Отец знает, что говорит».

Но пока… Пока они вынуждены были бежать. Но сделать это до прихода немцев было немыслимо. Сначала по Ялтинской и Севастопольской дорогам отступали наши стрелковые и кавалеристские части. И, как бы Настю ни покоробила прозорливость матери: «Там у них столько раненых, что телегу мигом реквизируют…», — спорить она не стала, без толку. Потом, сразу же вслед за отступающими нашими войсками, покатили тупорылые грузовики с немцами, загрохотали танки и броневики. Румынские горные стрелки бесконечными обозами двинулись наперерез нашим, на Ангарский перевал…

И только в первых числах ноября, в промозглую, с моросью, ночь заскрипела, стронулась и их рассевшаяся от внушительного багажа телега. Всё тот же участливый, но не совсем бескорыстно дворник Петрович, повел флегматичного савраску под уздцы. Бородатый друг дворовых ребятишек, позволявший ещё малолетней Настёне подержаться за поливочный шланг, в советские рубли не верил. Только в золото.

«Но и то… — поморщилась девушка, уставившись исподлобья в широкую спину с прорехой в сером шинельном сукне…. — Как-то не так, чтобы совсем уж беззаветно. Не побрезговал Петрович в придачу полудюжиной рубашек, парой гражданских костюмов и зимним пальто отца… Как будто оно ему уже не понадобится… Пальто!» — вдруг запнулась Настя.