Наталья Баранская - День поминовения Страница 17

Прочитала я похоронку еще по дороге. Плетусь, ноги не идут. Тащусь едва живая. Не плачу. Не знаю почему, слезы нейдут. В голову стучит, что не надо: 

Гармонист, мой гармонист,Рубаха атласна,За тебя, гармонист,Замуж я согласна. 

Думаю: сказать детям или не говорить? Такие они были радошные — хлеб-то ели

Гармонист, гармонист,Рубашечка алая... 

Вошла в дом, села на скамейку, Гришенька мой спрашивает: есть ли вести от папы? Тут я про письмо вспомнила, еще не прочла его. Прошу — читай вслух.

Читает письмо сынок, а как дошел до конца, прочитал последние Федины слова, не стерпело мое сердце, прорвалось слезами.

День плачу, два плачу, остановиться не могу. Все делаю, что надо, а слезы текут и текут. Потом затихла.

Знал он, видно, что мы не свидимся. Я тоже знала, но наперекор надеялась.

Февраль 1943 г.

...Не писал долго, от почты был оторванный, но мы выбрались. Покуда живой. От вас теперь далеко. Бьем врага со всей ненавистью. Столько навидались фашистского злодейства над женщинами, над детьми и старыми людями. Где вы, семья моя дорогая? Хоть бы спастись тебе с ребятами, а уж со мной ладно, что будет — я солдат. Готовимся к бою, идем вперед. Прощай, жена моя Ксюша. Твой навеки муж Федор. 

А я жду-пожду мужня письмеца,А все нет письма, нету весточки.А пришло письмо, письмо черное,Похоронка пришла — горе горькое.А мне в сердце впилась змея лютая,Подломилися мои ноженьки,Потемнело в моих глазыньках,Упала я наземь и встать не могу.Уж теперь я не мужняя жена,Уж теперь я горькая вдова.Не оставьте меня, люди добрые,Не покиньте меня одинешенькуС малыми детьми-сиротинками.Гробова доска не подымется,Милый муж домой не воротится.

Перед зимою в разоренном доме страшилась я очень. Тася звала к себе, у нее полдома уцелело, да соседка к ней попросилась с двумя ребятами. И без нас целый табор. Говорю: замерзнем, так придем. А мне-то хотелось своего угла, такая охота дом поднимать — сил не жалела, работала с рассвету дотемна. Да и горе надо было работой измотать, чтобы стишело. Работала, пока хоть что видать, не было у нас ни свечи, ни керосину.

Сундук, закопанный в огороде, все еще не нашли. А как бы нам сейчас эта мучка да сальце пришлись. Голодали очень. Вот ведь насмешка над памятью моей. Знаю — на огорде, а в какой стороне, не упомню. Знаю — поближе ко двору, а места признать не могу. Еще там одеяло теплое, пальто, но не это главное. Немцы нужник себе выкопали, неужели сундук нашли, когда яму рыли? Там копну, сям ковырну — нет сундука. Знать, немцам достался. На том и успокоилась, а сундук-то нашелся. Но не скоро. Потом скажу как — собака нашла. О собачке — впереди еще.

Сейчас скажу о добре, что мы собираем, копим. Сколько же дряни бережем! Платочки, кружавчики, салфеточки разные, крепдешиновые платья, туфли лаковые, коврики на стенку, кофточки, дырками вязанные, вазочки, покрывала из разных ниток. И все-то нам глянется, и всего-то нам хочется. А случись что, и ничего не надо, кроме рубашки, штанов, стеганки да сапог, одеяла да подушки. Вот они-то и есть самое дорогое наше имение.

Улыбаетесь? Да, правда ваша, и платок на мне дорогой, кашемировый, и пальто с норковым воротником. Надо же: опять нарядилась! А уж бабка — шестеро внуков.

Аксинья Кузьминична засмеялась, и ямочки на щеках слегка обозначились.

Колхоз свой мы вскорости решили восстановить. Собрались бабы, нас уже человек тридцать было, зима первая, разоренная, кончалась. Говорю: “Бабоньки, надо нам колхоз свой обратно поднимать” Меня председателем и выбрали. Ненадолго. Вскорости мужички, кто в госпитале лежал, приходить начали. Кто без ноги, кто без руки. Тут меня и сменили. Семфонд колхозный, где-то закопанный, не нашли, не там искали. Его потом, в следующую весну, откопали, да на зерне вырос какой-то грибок, пропали семена, но мы их распределили по людям для питания.

А к этой весне дали нам помощь небольшую от района. Сеять как след мы все равно не могли. Не на чем землю пахать, да и нельзя было пахать, еще в поле много мин было. Порешили так: сеем каждая у себя на огороде деляночку, соберем урожай на семена, а какую-нить малость поделим за работу, детям на кашку. И вышло нам с первого урожая по баночке литровой пшеницы. На три кашки, считаю.

Во вторую весну мы уже в поле вышли. Саперы поработали насчет мин. Все ж страшились мы. Но армия наша шла к победе, поднимала и нас работать. Из скота колхозного эвакуированного вернули нам трех лошадей, двух коров, а после Победы еще и быка племенного Марата, так знаменитого, что из других областей когда-то коров к нему приводили.

Так вот, во вторую весну мы пахали уже на лошадях, точнее сказать, на лошаденках, такие были заморенные, худющие, едва тянули. Но вытянули мы с ними ту весну, засеяли полюшко сколько своих семян было да то, что нам в помощь дали. Но хлеба мы все равно не видели, не оставалось в колхозе зерна. Огород нас кормил. Просо подсевали на грядках.

Теперь в Зуйках уже не колхоз, а совхоз. Скот да зерно, совхоз богатеет, и люди живут не бедно, дома большие, кирпичные, крыши железные. И кругом сады, у каждого хозяина огород. Поднимались, и государство помогало — ссуды давало. А более всего силушка наша да время — от зари до зари. И в бригадах, и в огородах своих, а то и пололи с фонарем на грядках. Во как!

И не поверишь, что была тут одна черная гарь, одно пожарище, а на нем мы бедовали — бабы с детишками да старики, которые от войны еще не преставились.

“Смотри, мама, собачка!” Витя показывал в заросли сорняков. Аксинья увидела не сразу. Грязно-серая собака, когда-то белая, с черными ушами, с пятнами на боках, выглядывала сквозь стебли пырея Уши прижаты, взгляд сторожкий — боится. Гриша посвистел. Мать остановила: “Зачем зовешь, к чему животную манить,— самим есть нечего”. Собака вышла из зарослей, остановилась неподалеку. Грязная, шерсть клочьями, хвост зажат меж задних лап. “Красавица”,— сказала Аксинья. Гриша предложил: “Назовем ее Белкой”.— “Тут надо два куска мыла, тогда, может, будет Белка”. Белка легла поодаль. Уходить ей не хотелось, подойти она боялась. Видно, немало досталось ей пинков и побоев.

Гриша нашел коробку из толстого картона, настелил сухой травы. Белка не сразу решилась, но потом стала спать в коробке. Полдня она спала, к вечеру убегала, но к рассвету возвращалась. “Она не голодная, — определила Аксинья,— знать, где-то промышляет”. Что достает Белка пожрать, узнали не сразу. Но однажды увидели возле ее места задушенную крысу. Этим тварям война была на пользу, всюду они водились.

Спала Белка чутко и при каждом шорохе вскидывалась лаять.

Прошло несколько месяцев, прежде чем Белка стала подходить к детям. Аксинью она остерегалась, та ее гнала, боялась, укусит маленькую Полю.

Но вскоре Белка отличилась, и Аксинья изменила свое отношение к собаке. Началось с того, что Белка стала поголадывать, может, крысы ушли, может, они исхитрились не попадаться собаке, не так она ловка, не кошка

И вот однажды Белка начала копать в огороде. “Бож ты мой, никак она щениться собралась,— удивилась Аксинья,— откудова только взяла?” А Белка копает и копает под одной из грядок и носом фырчит. Может, крот под грядками? Оказалось, не крот. Собака старалась и рыла все глубже, пока Аксинья не взяла лопату — помогать. И что же? Докопались до сундука зарытого. Вот радости было. Мука, правда, отсырела и потемнела, сало сделалось темно-желтым и горчило, но Аксинья знала, что делать. Из мучки, прокалив ее на железном листе, варила болтушку, а сальце разжаривала. Вот и все. И Белка получала в награду свою порцию супа, разведенного водой, которой ополаскивали сковороду.

Так и осталась собака у них жить.

Наступил наконец день, когда Гриша вымыл ее в речке с мылом. К этому времени острые уши у нее уже стояли торчком, а хвост завернулся кренделем.

Белка почти забыла войну, повеселела собака. Только трактора боялась, еще — самолета. И слов немецких не любила. Но так с ней шутили редко. Она знала команду “На место!”. Слушалась и любила Гришу. Он был ее хозяин, она — его собака.

Года два после Победы объявился старший Федин брат, Павел. К нам приехал не сразу, вперед прислал письмо. Был он раненый и контуженый, а вышел из госпиталей — женился в чужих краях. Я ему отписала, что Федя убит, и как мы с ребятами домой вернулись, и как теперь живем.

Задумал Павел нас навестить и приехал, да не пустой, а привел с собой теленка — телушку, худую-худющую, вшивую-превшивую. Где-то по дороге на буханку хлеба выменял.

Уж я за ней ходила, и вычесывала, и выискивала, и керосинцем мазала. Оправилась телка, а на третий год отелилась, бычка принесла, начала доиться, и стали мы с коровой. Рыженькая, а на лбу белое пятнышко, похоже — розочка. Так и назвали Розой. Красавица была на деревне первая. Доилась хорошо, молока давала много. Ожили мы с ней, сыти сделались.