Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья Страница 17

— Да. Не следует обольщаться. Меня уничтожат другие.

Януш снова пожал Анджею руку.

— Ты не должен обманывать себя, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будет только страх, покорность со стиснутыми зубами. Не надейся, сегодняшний день тебе ничего не принесет.

— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.

— Никакой. Победа не подвластна победителям, она существует где-то за пределами их деяний.

Анджей вздрогнул.

— Это очень страшно, дядя.

— Нет, не страшно. Обыкновенно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

— И каков же будет результат?

— Э, если б мы это знали! Янек тоже не знал. А может, именно эта сумма их деяний и будет великой.

— Все равно, — все так же твердо сказал Анджей. — Все равно надо оставаться верным своим целям.

— Дорогой, — Януш улыбнулся, вспомнив Вевюрского, — только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

— Жизнь обыденна, лишена торжественности. Она не похожа на театральное представление. Она подчинена будничному распорядку. К величию не приходят с величавыми жестами.

— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое вообще величие?

— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я хочу тебя просить?

— О чем?

— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.

— Вы не считаете меня романтиком?

— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, дядя, — мягко сказал Анджей.

— И как бы там ни было, пойдем ужинать. Они поднялись со скамьи.

Глава двенадцатая

Равнина

I

… пустая, открытая и дикая равнина…

К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антек не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она чувствовала что-то вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла когда-то пани Шушкевич.

Началось великое сражение под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.

В последнее время Анджей часто задумывался: где же, наконец, искать правильную, настоящую жизнь? Тем больше возможностей для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решено было воспользоваться этим видом транспорта, как самым безопасным, — на железной дороге всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», отправлявшийся с варшавской пристани.

Был теплый осенний вечер. В общей каюте Анджей нашел себе укромный уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, борясь с сильным в эту пору течением, оставил Варшаву позади, он вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Быстро темнело. Бурая вода пенилась за бортом. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Лишь вдалеке темнели деревья; среди них кое-где высоко поднимались тополя. Но дома стояли на таком расстоянии от реки, что с парохода не было видно даже крыш.

Вопрос: какая жизнь правильная? — относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, дремали испокон веков вдали от всех страстей, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Все, что громоздилось и шумело на пристани, здесь, на пароходе, старалось стать тише, незаметнее, скрыться от чужого глаза.

Наконец установилась полная тишина. И пассажиры, и экипаж, и буфетчица, похожая на ту буфетчицу, что описана Богушевской, — все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей остро почувствовал свое одиночество.

Давно уж он не испытывал этого чувства. Все, что было пережито по возвращении из Пустых Лонк после разгрома, пронеслось галопом. Эти три года он жил словно белка в колесе. С удивлением Анджей оглянулся назад: да, почти три года.

Быстро, лихорадочно быстро промчалось время. Это было похоже на игру в колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же эта игра, сопровождающаяся выстрелами, заставляла как-то острее ощущать, что ты еще живешь, существуешь.

Пароход уходил все дальше вверх по течению, все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, и Анджею стало казаться, что заботы минувших лет спадают с него, как спадают с деревьев листья — так же не сразу, постепенно.

Стало прохладно, но идти в каюту не хотелось. Анджей наслаждался раздумьем, желая продлить его как можно дольше. А заодно и тем, что только сейчас обнаружил в самом себе.

Только сейчас он понял, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.

Оглядываясь назад, на себя в Пустых Лонках, он удовлетворенно улыбался, но было немного и жаль того, прежнего Анджея. Наивный щенок! Он думал тогда, что властен управлять собственной жизнью. Это оказалось опаснейшим самообольщением.

Все, что происходило с ним в течение минувших трех лет, — он всегда вел счет этим трудным годам с момента исчезновения отца на шоссе, хотя «все» началось, собственно говоря, еще раньше, — как-то переломило жизнь Анджея. Удары посыпались со всех сторон, били по голове, не давая прийти в себя. Щека, рассеченная кнутом на шоссе под Сохачевом, казалось, и сегодня горит так же, как и в первый день; этот кнут словно подгоняет его, и он, кружась и вибрируя, как заведенный волчок, не может остановиться, осмыслить, понять свои переживания и чувства. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет построить какую-то «собственную» жизнь.

Густые заросли лозы тянулись по берегам сплошным валом. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Туман, поднимавшийся с прибрежных лугов, позади зарослей густел и тонкой голубой завесой простирался над окружающей равниной.

Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину, в которой все отчетливее слышалось постукивание пароходных колес, казались совершенно безжизненными. Не то чтобы места эти были покинуты жителями, нет, но они погрузились в такой глубокий, беспробудный сон, что исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дымов между широкими лентами лесов, темневшими за голубой завесой тумана.

Это сонное молчание укачивало Анджея, но не усыпляло, оно успокаивало его, словно обнажив перед ним всю тщетность прежних тревог, усилий и беспокойства. И в то же время будило мысль: постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Где же искать настоящую жизнь? Мысль эта, давшая толчок его раздумью, как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон — это еще не жизнь. Но был ли это действительно сон?

То был самообман — сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное нутро. Что-то там, за ними, происходило, что-то таилось. Но что? Этого Анджей не знал.

Все, что он делал до сих пор в Варшаве, казалось сейчас таким незначительным, чем-то вроде довольно мелкого и нелепого пари: поймают — не поймают. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? И тайные университетские занятия: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой, что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок, варшавское предместье. Время, потраченное на эти занятия, — потерянное время, хотя и заполненное каким-то материалом. Материал этот — суррогат, не имеющий никакой ценности рядом с непреложными жизненными фактами.

Таким фактом было продвижение немецкой армии. Занят Киев, немцы перешли Днепр. Это еще не было их окончательной победой, но они уже торжествовали ее. Анджей задумался, почему он равнодушен ко всему этому? Ведь ясно, речь идет об уничтожении не только целого государства, но и целого народа. Это и есть цель немцев. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.

И кто знает, может быть, молчание этой равнины на обоих берегах означает примирение с судьбой, готовность отойти в небытие. Может быть, это последние дни?