Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели Страница 18

Очевидно, помог нам и Николай Угодник, икона которого висела в углу хаты, а потом прикрывала яму для сохранения золота, которую всю ночь копали до самого позднего зимнего утра, а потом замазывали сверху глиной мать с дядькой.

Но как говорят: «Кто с чем играется, тот тем и порежется». Могучая объемистая фигура моего дядьки Григория Сафьяна, типичного кубанского жлоба, исчезла с исторической арены из-за той самой слабости, ради которой он и жил — обжорства. В 1936 году он заболел брюшным тифом, что было уже значительной редкостью. Врачи спасли пятидесятишестилетнего Григория — дело пошло на поправку. Как известно, после тифа, который истончает кишечник, длительное время нужно находиться на диете. Однако подобные лекарские выкрутасы, к которым Сафьян, как и большинство ахтарского населения, относился с известным презрением, считая доблестью и геройством делать все наоборот, были не для Григория. Феня, регулярно появлявшаяся под окнами больницы вместе с моей матерью, исповедовавшие христианские принципы на кубанский лад: поругаться, высказать в резкой форме все, что друг о друге думают, а иной раз и прилюдно показать голую задницу на базаре, а потом помириться, получила спецзадание: «Принесты шось поисты». Это задание воплотилось в пятке отборной жирной тарани, купленной у рыбаков и собственноручно поджаренной Феней, десятке малосольных огурцов и краюхе хлеба. Я думаю не нужно убеждать читателя, что всю эту провизию Григорий умял за один присест, отчего и умер, вследствие разрыва кишечника, в страшных мучениях и совершенно неожиданно для врачей и самого себя. Геройская, типично славянская смерть. Могу ее сравнить лишь с кончиной одного из Героев Советского Союза, похороненного на Лычаковском кладбище во Львове, который, будучи в сильном подпитии и улегшись на скамейку в парке, захлебнулся собственной блевотиной.

Не могу не вспомнить, в качестве надгробной эпитафии Григорию Сафьяну, что как-то десятилетним мальчиком осмелился попросить у него купить мне сапоги, чтобы ходить в школу. Григорий, в своей обычной манере, грубо и популярно, объяснил мне, что он сам в школу не ходил, и денег у него для меня нет. Не знал бы я о дядькином золотишке… Вот и задумываешься: какую же свободу отыскали на Кубани мои предки? Кое-кто свободу наедаться и напиваться до отвала. Впрочем, у каждого свое представление об этом прекрасном положении, которое, как известно, прежде всего, состояние внутреннее.

Могила Сафьяна затерялась на ахтарском кладбище. Не принес счастья он и своей жене Фене-Феодосии, женщине старательной, аккуратной, доброй — не раз наливавшей мне тарелку борща, которая очень кстати приходилась в прилипающем к позвонку желудке. Сначала Григорий, очень смахивающий в проявлении своей мужской страсти, да и в ее возможностях, на племенного бугая, буквально перевернул ей все женские внутренности, после чего у Феодосии вынуждены были удалить матку, а потом сделал просто прислужницей своего огромного чрева. После его смерти ее племянница Катерина Петрак уговорила продать дом и двор, пошедшие за копейки, предложив жить вместе. Но ловкая Катюша выманила у тетки вырученные деньги и прогнала ее со двора. Феодосия не выдержала нервного потрясения и заболела психически. Ее приняла в свой дом моя сестра Ольга. Но вскоре после того, как Феодосия пыталась среди ночи развести костер на полу хаты, чтобы приготовить завтрак и ее поведение стало опасным для жизни моей племянницы, тогда совсем маленькой Люси, Ольга вынуждена была вернуть ее Катюше. Бедная тетка ходила забирать свой дом, где на законном основании жили совсем другие люди. Конечно, безуспешно.

Всегда удивлялся, за какие копейки и какую дрянь и рухлядь мои земляки, используя примитивный обман и коварство, губили друг друга. Когда в 1942 Ахтари заняли немцы, то они собрали и расстреляли где-то за станицей всех душевнобольных. Постигла эта участь и Феню. Земля ей пухом. Так оборвался род Сафьянов, оторвавшихся от своих фастовских корней и пришедших на Кубань искать воли и счастья.

Тяжелые времена, которые обрушились на нашу семью, продолжались. В школу я сумел пойти только в 1926 году, а в 1919 году мать наскребла последние рубли, кое-какую припрятанную одежонку, еще из приданного, и отправилась на базар. Сосед, один из друзей отца, помог выбрать на базарной площади, где продавали животных, доброго буланого коня, довольно молодого — четырехлетнего. Об этом коне до сих пор вспоминаю с нежностью, которой не понять городскому жителю. Вскоре этого коня сменил гнедой. Гнедого коня, огромное доброе животное с одним яичком — гелуна, мы выменяли у хозяина, привезшего лошадей с Украины на продажу, за четыре мешка ячменя. Эти добрые смирные кони стали незаменимыми помощниками семьи и товарищами в наших детских играх. Всякую их обиду, мы, дети, воспринимали, как свою личную.

Об отношении к нам дядьки Сафьяна я уже рассказывал: реквизируя у сирот последнее зерно, он заявлял, что пусть нас кормит дед Яков Панов. Но и тот не испытывал особенного энтузиазма от такой перспективы. Но деваться было некуда — все же родные внуки. Да и выгода была прямой — дармовые рабочие руки. На семейном совете, состоявшемся в 1920 году, весной, вопреки явной парламентской обструкции бабы Варвары и четырех сводных братьев отца, был найден компромисс. Дед Яков и два его сына — Павел и Григорий — согласились вспахать и посеять для нашей семьи две десятины зерновых и десятину бахчи. За это мать будет трудиться кухаркой в степи, во время полевых работ, брат Иван погоничем лошадей при вспашке земли и косовице хлебов, а я становился, по этому штатному расписанию, пастушком, вплоть до наступления холодов. Конечно, учитывался и трудовой вклад нашего коня, которого особенно не жалели. Как только не обхаживали мы его после безжалостных нагрузок, которые задавали дядья, снимая детскими руками с боков клочья пены. Об учебе в школе даже речи не заходило. Пришлось мне ногами, обутыми в кубанскую разновидность лаптей — постолы — кусок сырой кожи, обернутый вокруг ноги и схваченный шнурками, который, ссыхаясь на солнце, стягивал ногу, а в сырую погоду раскисавший и сползавший с ноги, померять вширь и вдоль кубанские степи, подобно древним скифам или сарматам. Бытие было довольно однообразным.

Но о буднях позже. Не могу не упомянуть об ударе бушующей в России гражданской грозы прямо по нашей тихой, лишь на первый взгляд, конечно, сонной станице. В июле 1920 года мы были «на степу». Убирали урожай в районе помещичьего владения Малышева, который в 1917 году скрылся и, по слухам, позже вступил в белую армию. Его земли были объявлены госхозом, а потом на них возник поселок Некрасовский, где поселились «курды». День был солнечный, урожай хороший. И вдруг раскат грома. Мы как раз завтракали. Очевидно такое впечатление произвел на людоедов, собравшихся закусить Пятницей, мушкетный выстрел Робинзона Крузо. Все удивленно переглянулись. Потом выяснилось, что это был бортовой залп английского крейсера, ставшего на рейде за Ахтарской косой — именно там, где становились обычно пароходы, пришедшие за хлебом.

Что же потребовалось гордому красавцу-крейсеру под пестрым флагом, подобно арабскому скакуну, еще не остывшему от погонь по просторам Атлантики за германскими рейдерами, «карманными линкорами» и опасных поединков с подводными лодками кайзеровских «волчьих стай», в нашем мутном Меотидском болоте? Конечно, не сушеной или соленой рыбы.

Я забыл упомянуть о самой малости — возвращении красных в Ахтари. Почему малости? Ведь историю привыкли отмеривать именно по этим приходам и уходам — смене властей. Но наряду с большой историей существуют миллионы малых, события, в которых для людей намного важнее. Например, смерть отца — это начало эпохи в жизни нашей семьи, которую не сравнишь ни с какой переменой власти. А власть переменилась в очередной раз — Ахтари четыре раза переходили из рук в руки только в 1920 году. Красные, казалось, основательно справились с Деникиным, да и всем белым движением. Без особого шума в Ахтари вошел сводный красный батальон: пара эскадронов конницы и три-четыре роты пехоты. Будто сами собой появились на всех учреждениях красные флаги, прошли митинги трудящихся, иногородние приободрились, а казаки поджали хвост: часть снова подалась в «зеленые», будто растворившись в бескрайних массивах плавен и песчаных кос. Там они обретались, порой обзаводясь неплохим хозяйством, а по временам промышляя грабежом, до самого 1927 года. Исчез атаман Бутко, подались в Крым другие казачьи офицеры. Иногородние снова стали работать на землях, которые впервые выделил сельсовет. Впрочем, они обычно совпадали с арендованными у казаков — жизнь учила универсализму, а крестьянин оставался крестьянином при любой власти. Хотя, прямо скажем, продразверстка здорово отбивала желание трудиться при советской власти. Это положение сохранилось и до недавнего времени. Меньше произведешь — меньше отберут. Этот принцип из временного, как обычно бывает, превратился в постоянный «стимул» к труду. Ведь продотряды, шаставшие при красных по всей Кубани, экономическими выкладками не интересовались. Оставляли зерно только нужное крестьянину, с их точки зрения, на семена и прокормление. В своих оценках они мало отличались от моего дядьки Григория Сафьяна.