Михаило Лалич - Облава Страница 18

Поначалу Гара не очень прислушивалась к разговору мужчин. «Это они решили поразвлечься, страх прогнать», — решила Гара. — Для них первое дело — разговоры, а для меня — вязанье. По мне, наверное, тоже незаметно, что внутри у меня все дрожит от страха, вяжу себе и вяжу. И это не только моя слабость, страх царит не только здесь. В лагере была камера смертников. По ночам ее освобождали, а утром снова наполняли узниками из других камер. И неизвестно, кто испытывал больший страх: тот, кто попадал в камеру, или тот, кто должен был в нее попасть через день-другой. А сколько на земле таких лагерей, и в каждом думают, что их лагерь самый ужасный, что их камера самая плохая, а удел самый тяжелый. И в бригадах немногим легче — особенно, когда ждут атаки или когда идут через проволочные заграждения на бетонные доты. Везде тяжело, всюду стелется туман страха. Кое-где он ненадолго редеет, а потом опять клубится, наплывает волнами и то тут, то там становится таким густым, что дышать нельзя. Сейчас он сгустился здесь, хотя никто не хочет в этом себе признаться…»

Сквозь туман доносятся обрывки фраз, и перед глазами явственно встают, порождая друг друга, странные чудища: Лим — Голод — Ненависть — Четники — Земля… Неизвестно, какое из них главное; как только это узнают, чудище перестает быть главным и его заменяет другое, на него непохожее. Копошатся люди, усталые от напрасных усилий и ударов по пустоте — на ногах не стоят от утомления, сами не знают, что делают: сходятся, чтобы договориться, а встретившись, вступают в рукопашную и хватают друг друга за горло. «Вот сейчас новое чудище, — подумала она, — хочет нас, горсточку горемык, рассорить, раздробить. Поначалу разделились на две группы «Легче легкого» и «Без изъяна» вроде бы в шутку, потом начались взаимные подковырки, и кончилось тем, что брат Слобо поднял винтовку на Байо Баничича. Сейчас оно нас уже делит на четыре части, а завтра…» И Гара внезапно строго крикнула:

— А что, если вам прекратить?

— Почему? — спросил Душан Зачанин и тут же ответил: — Да, ничего умнее не придумаешь.

Мечта об одетом в камень Лиме потухла в его воображении, а вместо нее вспыхнули воспоминания юности: Балканская война, снежная ночь в Ругови у реки; женщины, принесшие в торбах еду для мужей и братьев к Дечанам и Джаковице, подсели к костру погреться, а солдаты принялись на них кричать, замахиваться прикладами — пусть убираются отсюда подобру-поздорову, сначала нужно согреть лошадей, лошади поважнее разных там чужих баб; перепуганные женщины встали, крестясь, не посмев даже слова сказать, но одна вдруг дала отпор — голос у нее был такой же сердитый и неожиданно резкий, как сейчас у Гары. Может, это была ее мать или старшая сестра ее матери, но главное — черногорские солдаты, в то время народ дикий и суровый, привыкший все решать силой, обозленные и усталые, с растертыми до крови ладонями — они тащили по бездорожью и горам пушки, — отступились, нарубили дров и зажгли другой костер для лошадей. Не будь этого, женщины замерзли бы…

— Ничего умней не придумаешь, — повторил он. — Надо спать. «А завтра, — подумал он, — будь что будет!» — И продолжал вслух: — Сходись — бранись, расходись — мирись, дело семейное, первая брань — лучше последней. И ребятишки так волю закаляют да языки острят, чтоб не быть мямлями да тихонями, не поддаваться всякому черту-дьяволу, никому не давать себе сесть на шею. Так-то вот, а разве мы все здесь не семья?

— Само собой, — ответил Шако, — другой у нас сейчас и нет. Ты отец семейства, а Иван, значит, дед.

Утомленные серьезным разговором, снова начали балагурить. Чтобы впредь не допускать групповщины, распределили роли. Вуле Маркетич — старший брат, он привык поступаться своими интересами ради младших, но таскать их за уши тоже его право. Шако — средний, хоть умом не блещет, зато бычья шея и, главное, борозды не портит. Арсо Шнайдер — недоносок, не пахарь, не пастух, быть ему торгашом либо писаришкой. Слобо — самый младший, озорник и общий любимец, ему перепадает лакомый кусочек, когда он есть, и подзатыльник, когда он выводит из себя старших. Боснич — родственник, живущий по соседству, учуял ракию и забежал смочить ус…

— Не годится при госте, — заметил Зачанин, — прямо говорить, кто озорник, а кто недоносок. Перед другими это положено скрывать, а у нас как-никак гость. — И он указал на Ладо.

— Я не в счет, — сказал Ладо. — Незваным явился.

— К нам из Верхнего Края всегда приходят незваные, но мы величаем их «гостями», чтобы хоть немного задобрить.

— И ваши, — не захотел Ладо остаться в долгу, — таким же манером ходят к нижним соседям. Не знаю только, как они вас там величают и чем задабривают.

— Да, — вздохнув, согласился Зачанин. — Что поделаешь с бедным народом: поневоле мечется туда-сюда, смешивается, на то он и народ.

Определили, кому когда стоять на страже, вытянулись на своих ложах, и Слобо погасил лампу. Лишь раскаленное устье печки освещало штабель дров и сложенную на нем посуду. Ладо заснул. Ему приснилась в чуть измененном виде недавно пережитая сцена: собрались люди, что-то вроде монастырской братии, изгои; отказавшись от родных, они задумали сколотить новую семью. И каждый выбирает роль сообразно своему характеру, только он один не знает, есть ли такая роль, которая может подойти ему. Он чувствует свое неравноправие, он чужак, от него что-то скрывают, ему приходится ждать, чтобы другие назначили ему роль. «А если все роли разберут, — думает Ладо во сне, — и мне ничего не останется, надо будет идти дальше, искать место получше. И чего они кочевряжатся, как будто на них свет клином сошелся!»

Из темноты доносится голос Ивана Видрича:

— В хлебе не без ухвостья, а в семье не без урода.

— Выродка, а не урода, — поправляет его Арсо.

— Правильно, выродка, — соглашается Видрич и продолжает: — А если выродок этот здесь, в нашей семье?

Все ждут, что он скажет дальше, ждут долго, а Видрич молчит и только пальцем указывает на Ладо. И вот Ладо узнает свой голос, охрипший от гнева:

— Ты считаешь меня выродком, потому что я женился?

— Нет, потому, как ты женился каким способом, ведь он несовместим…

— Знаю, вопреки предписанию, — признается Ладо, — и это несовместимо с диаматом, но существует нечто и кроме диамата. Существует Тиамат, тесто из тьмы и соленой воды, первобытный хаос, который каждый раз приходит в ярость, когда кажется, что с ним покончено раз и навсегда. Этот хаос сильней всяких наших предписаний и пожеланий, в том числе и смелости. Мы часто в него стреляем, но это все равно что стрелять в туман — рана тотчас затягивается. Стреляя в него, мы часто убиваем друг друга, и Тиамат смеется. Вот и сейчас смеется — слышишь?

Он ждал, что ему ответят, но все молчали. Не слышно ни кашля, ни удивленных возгласов. Никого нет. «Все ушли, — подумал Ладо, — или их водяное чудище разом проглотило. И вот мы одни — я и оно. Собственно, неизвестно, Он это или Она. В ту пору, когда еще не была сотворена первая былинка, когда земля и небо еще не имели названий, существовал лишь темный однородный хаос, в котором смешивались воды. А поскольку у вечности нет ни начала, ни конца, разница не могла возникнуть и позже. Видеть его нельзя, я напрасно напрягаю глаза, эта тьма без границ, она и снаружи и внутри меня. Все равно когда-то это должно кончиться! И нечего зря заглядывать в эту самую вечность, не нужно мне ее, не нуждаюсь, и все тут, плевать я хотел на все это смешение вод, в котором не разберешь, где небо, где земля. У меня отобрали все, и мне больше не надо от него ни одного дня, ни одного часа, ничего. Если у него нет конца, то у меня он есть. А уж раз у меня есть то, чего нет у него и что должно вызывать его зависть, я воспользуюсь этим своим преимуществом, которое называется «концом», и хватану его им по лбу, сверну ему челюсть, всажу свое жало ему в глаз, пусть хоть немного почешется! Вот сейчас же…»

Он стиснул зубы, сжал кулаки, весь напрягся, вытянулся как струна, и ему показалось, будто из глубин мрака, на дне которого был погребен, он летит вверх. Быстро и без всяких усилий поднимается к поверхности, которую он не видит, но чувствует, что она тянет его к себе. Вот он совсем близко, можно уже на что-то опереться, остановиться и передохнуть, и тут он понимает, что это просто сон. «Проснусь, — подумал он, — некуда спешить, и зачем?.. Опасность миновала, времени предостаточно, можно не торопиться. Я здесь один и, значит — на свободе, никто не будет мне читать нравоучений. Не станет будить, только вот кто-то меня вроде зовет. Далеко-далеко. Откуда, как, кто может меня звать?..»

Он проснулся совсем и в полной тишине с нетерпением стал ждать повторного зова. Сразу вспомнилась дождливая осенняя ночь на Лелейской горе, когда вдруг из сожженного леса сквозь туман и дождь раздался зов Неды и Якша его разбудил, чтобы он отозвался. Порывисто приподнявшись, Ладо сквозь щель в дверях посмотрел на заснеженный простор. «Это только воспоминание, — подумал он. — Послышалось или приснилось. Если бы она в самом деле звала, услышали бы и другие. Во всяком случае, часовой или тот, что подкладывал дрова в печку. Вот дурак, как она может меня звать! И Неда не такая дура, чтобы сейчас меня разыскивать. А если все же дура, так кто мог ей сказать, что я здесь, и как могла она догадаться прийти именно сюда, где меня не должно было быть?..»