Мария Костоглодова - Это было только вчера... Страница 18

Естественно, он не молчал. Он говорил. Но какими жалкими выглядели его слова, его попытка аргументировать свое поведение. Не было сил выдержать тяжелый взгляд Сущенко, слышать, как собственный голос падает до шепота, прерывается, дрожит. Угнетало молчание окружающих, ледяное отчуждение тех, кого недавно он с легким сердцем приветствовал, кому улыбался. Говорите, ругайте, обвиняйте. Делайте со мной, что хотите. Но не надо молчать.

Снова заговорил Сущенко:

— Вам известно, товарищ Войко, что важнейшим свойством правильного доказательства является его убедительность? Рассуждение, не обладающее свойством доказательности, неубедительно. Оно не может быть руководством в практической деятельности человека. Тем более, когда речь идет о деятельности, поступках, поведении работника уголовного розыска. О чем вы говорили? Признаться, я даже не понял: вы что же, не видите своей прямой вины? Рука ваша не дрогнула, когда вы бросили ком земли на гроб Матвея?

«Прощай, дорогой товарищ!», — сказал Александр, бросив ком земли на крышку гроба.

Он не знает, слышал ли эти слова Сущенко, он сказал их не очень громко, на первом крике осиротевшей матери, но он их сказал, и честные, искренние слезы стали для него облегчающими. Зачем он сейчас путает, оправдывается, ищет ту немощную соломинку, которая все равно не спасет?

— Да будь оно все неладно. Виноват я. Кто говорит — нет? Но разве я хотел? Не терпелось взять раскосого. Сколько охотимся за ним. Вы решайте со мной, как того я заслужил. Ничего не прошу. Ничего не жду. Лучше б я оказался на месте Матвея. У меня, по крайности, нет матери.

Чепуха, чепуха! Жалостливые фразочки, бьющие на чувствительных. Сказать бы одно слово: «Виноват» и остановиться. Насколько честнее выглядят Борис и Глеб! Их доклад прост и вразумителен: стоял там-то, видел то-то, думаю так-то…

— В первом документе уголовного розыска Российской Федерации сказано, — Модест Аверьянович делает паузу, оглядывает присутствующих: — «Надо  о б с т а в и т ь  деятельность  с ы с к а  т а к, чтобы  н и  т е н и  п о д о з р е н и я  не падало на  д о б р о е  и м я  д е я т е л я  уголовного розыска, охраняющего нравственность и устои государства». Чтобы ничто не запятнало имя работника уголовного розыска, сержант Войко! А за мою недолгую работу здесь мы говорим о вас второй раз. Нынешняя ваша вина непоправима. Одного нашего товарища нет, другой борется со смертью. По вашей вине, Войко. Только по вашей. И частично по моей. Хотел проверить вас на серьезном поручении, назначил старшим группы. Урок мне. О вас будем ставить вопрос со всей серьезностью. И пусть другие на этом печальном примере сделают выводы. Работник, не способный к розыскной службе, к ее суровым будням, к ее высокой дисциплине, должен честно признаться в своей несостоятельности и уйти на работу, менее ответственную, менее опасную. Вы свободны, товарищи!

«А мне? Что мне делать?» — рвется из сердца горький вопрос, но Александр так и выходит, не задав его, проклиная себя за немыслимый свой характер.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Бабушка, потеряв терпение, одернула Дину:

— Чего бубнишь, будто псалмы читаешь? На суду надо так говорить, чтоб каждое твое слово на пользу женщине пошло.

— Ну, ба, опять ты с советами, — поморщилась Дина. — Вроде я маленькая. Не мешай, ба, ладно?

Все утро Дина репетировала, как она выступит на суде. Юлия Андреевна предупредила: «Возможно, тебе придется давать свидетельские показания, вспомни, что слышала в КПЗ от Золотовой». Ей нечего вспоминать, в памяти улеглось каждое слово, но, пытаясь выступить в роли Марусиного защитника, Дина с ужасом обнаружила, что вместо пламенной речи, назначение которой сводилось к утверждению: «Золотова не виновна», она мямлит что-то невразумительное, не зря бабушке надоело слушать.

Для бабушки Золотова теперь тоже не пустой звук. Услышав о необычно сложившейся судьбе Маруси, о ее непутевом Славке, бабушка завздыхала, отодвинула от себя недошитые полотенца, подперла щеку рукой. Ее живые глаза сделались грустными, маленькие потрескавшиеся губы скорбно сжались. После недолгого молчания она попросила:

— Схлопочи ты мне встречу с этой Маруськой.

— Зачем, ба?

— Может, присоветую ей что полезное.

Все теми же печальными глазами бабушка смотрела на Дину, будто ей, а не чужой женщине, худо жилось, и Дине передалось бабушкино настроение, она пригорюнилась.

— Помнишь, говаривала я тебе про траву шпарыш, гуси ее крепко едят. Растет тот шпарыш на твердой почве, где грунту, камня поболе. Смекаешь, к чему я? Чем не шпарыш Маруськин Славка? Ему твердая почва нужна. А что для него твердая почва? Жена. Она ему, как костер для замерзшего. Само собой, ежели человек твоя Маруська…

Бабушка крутанула колесо машины, и ее знаменитая «зингеровка» договорила остальное: ежели человек Золотова, она не отступится от мужа, она «костьми ляжет», а вытащит Славку из воровской компании, ведь любит она его, а у любви есть та сила, которая слабого богатырем сделает, дураку ум придаст, больному возвратит здоровье.

Дина лежала на бабушкиной кровати-одинарке, свернувшись калачиком, и ждала, пока бабушка заговорит снова. Ждать пришлось недолго.

— Нашей сестре ласка нужна. Видать, сумел приласкать Маруську Славка, коли так накрепко привязал ее бабье сердце. Ему б, олуху, бросить безобразие, и заживет он с нею — нельзя сказать лучше. По всем приметам — хозяин он. Ты схлопочи мне встречу с Маруськой.

«Схлопотать» встречу Дина не успела из-за сегодняшнего суда. Стоило ли удивляться, что бабушка так придирчиво комментировала Динины словесные упражнения?

В суд Дина пришла с опозданием (зашла за Лялькой, а та пока собралась…). Впервые присутствуя на подобном разбирательстве, Дина следила за происходящим с жадностью человека, чьим ушам и глазам открылся неведомый своеобразный мир. Из последнего ряда были хорошо видны все участники процесса. Судья, лысеющий, тучноватый, слушал показания свидетелей, положив руки на поручни кресла. Лицо его оставалось бесстрастным. Один из судебных заседателей чем-то напоминал Дине Альку Рудного, другой — завуча.

«От них, этих людей, — подумала Дина, — зависит судьба Маруси и Славки».

Маруся сидела на отставленной от других скамье, сцепив пальцы рук, подавшись вперед, будто боялась чего-то недослышать. Ее темные дерзкие глаза требовательно останавливались то на судье, то на защитнике — юрком махоньком старичке в больших роговых очках. Но чаще всего глаза Маруси обращались к Славке. Он сидел в отведенном для преступников «загончике», ссутулившись, низко опустив голову. Когда к нему обращались, он выпрямлялся, но отвечал, по-прежнему глядя в пол. Он был весь какой-то застывший, недосягаемый. Шпарыш! Ни разу не посмотрел он на Марусю, на заводских рабочих, говоривших примерно одно и то же: «Ты спятил, Золотов! Ты же трудяга, на кой тебе воровство?» Только однажды бросил он переполненный ненависти взгляд на второго подсудимого, когда тот на вопрос Юлии Андреевны: «Почему скрываете родство с Владиславом Золотовым?» ответил: «Этот теленок — родня?»

— Кто это? — спросила Дину Лялька.

— Монгол, наверное. (Об аресте Монгола Дина знала от Юлии Андреевны).

Монгол вполне отвечал Дининым представлениям о человеке из воровского мира, но Славка… «Славка — есть такая птичка певчая», — вспомнились слова Маруси, и пусть Дине Славка не напоминал птицу певчую, она все же решила, что о нем не подумаешь — взломщик, вор.

Недавно, забежав вечерком к Юлии Андреевне, Дина спросила: «Как по-вашему, за что Золотова могла полюбить Славку?». Юлия Андреевна, обметавшая пыль с книг и стеллажей, спустилась с лесенки, убрала пыльную тряпку, ударила ладонью о ладонь. «Я тоже задавала себе такой вопрос, — ответила она. — Кто знает, за что мы любим?! Одни — за то, что их сильно любят, и они благодарны; другие — за то, что их не сильно любят, а они хотят добиться, чтоб любили и обязательно сильно; третьи — за чистоту души любимого, за его цельность; четвертые — за одно маленькое достоинство, похороненное под скопищем недостатков, но если ты сумел разворошить те недостатки и вытащить на свет маленькое достоинство, ты уже любишь за вложенный свой труд, за свою борьбу. В старину говорили: «Пути господа неисповедимы». Я бы сказала: «Пути любви неисповедимы».

Так, может, Маруся как раз и вытащила на свет одно маленькое Славкино достоинство и за то его любит? Лялька недавно тоже сказанула: «По-настоящему счастлив лишь тот, кто узнал большую любовь!». Послушаешь Ляльку — руками разведешь. Ну, познала Золотова большую любовь. А счастлива она? Того гляди, угодит со своим Славочкой за решетку. Почему Золотов не смотрит на Марусю? Почему упрямо твердит: «Не брат он мне, не брат»? В самом деле, с чего бы ему и Монголу быть братьями? «На дело хожу один. Один… Один… Зачем ворую? Из любви к искусству». Напряглась от этих слов Маруся, Дине показалось, сейчас она закричит.